14 мая в Приморской краевой публичной библиотеке им. А.М. Горького открылась выставка «Дом, где стены - лес, река и сопки, посвященная 20-летию творческого движения «Дом Пришвина» и 90-летию пребывания в Приморье известного русского писателя Михаила Михайловича Пришвина.
Открытие выставки – событие знаковое не только для краевой библиотеки. Это масштабное событие для культурной жизни как города, так и всего края. Владимир Олейников, Виктор Убираев, Геннадий Кунгуров, Сергей Барсуков – большие художники и давние друзья библиотеки. Каждый из них уже представлял свои персональные выставки на выставочной площадке ПКПБ. И мы очень ценим тот факт, что свой 20-летний юбилей «пришвинцы» решили отметить с нами.
На выставке в библиотеке представлено 50 живописных, акварельных и графических работ, созданных участниками творческого движения «Дом Пришвина» в местах, связанных с пребыванием писателя в Приморье в 1931 году.
Посетить выставку гости библиотеки могут до 30 июня.
Вообще – то, у дома Михаила Михайловича Пришвина (теперь музея) есть конкретный адрес: усадьба Дунино под Звенигородом. В тридцати километрах от Москвы.
А Пришвинский дом в Приморье – это скорее образ, хотя был и реальный дом основателя Майхинского оленеводческого совхоза Михаила Фёдоровича Патюкова, когда-то приютивший писателя. Но дом, о котором идёт речь, это дом-образ. Метафора какой-то духовной общности, объединившей похожих, ищущих общения людей. У Пришвина на этот счёт есть такое высказывание: «Жизнь, чужая или своя, бывает, сходятся. И острота сближения бывает очень сильной».
Пришвинский дом в Артёме -дом на четверых хозяев. В 2001 году, на момент его «заселения», желающих обжить его было больше. Все – артемовские: художники, литераторы, учителя, книжники. Со временем число завсегдатаев поуменьшилось, но эти четверо закрепились. То ли дом удержал? То ли данное друг другу слово хранить и оберегать традицию. То ли ощущение незримого присутствия самого писателя, эдакого кудесника слова, открывшего артёмовцам красоту этих мест – «маньчжурской приморской природы».
Имена этих четверых давно прописаны в изобразительном искусстве Приморского края. Их знают в России. Знают повсеместно. В том числе и в той, левитановской России, которую мы называем Средней полосой. Они в этих уголках страны довольно частые гости – участники различных выставок республиканского и международного уровня, вернисажей, устраиваемых держателями частных коллекций и галерей. Владимир Олейников, Виктор Убираев, Геннадий Кунгуров и Сергей Барсуков.
Если мы назовём их художниками «пришвинского склада», будет ли это правильно? Пришвин – не живописец. Пришвин - поразительный, чуткий, тонкий прозаик. Его проза – сплошь белые стихи. Бег строчек в них напоминает морские приливы и отливы. Набеги кочевников-волн на изнемогающую от солнца гальку берега и лёгкий, словно обжаренный на огне сыпучий песок. Пришвин – художник. Но художник слова.
Он помог своим собратьям–живописцам всмотреться в приморский пейзаж и увидеть в нём то сокровенное, что позже откроется нам в их работах. И это «сокровенное пришвинское» внесёт необходимую корректировку в привычный, явленный нам Саврасовым, Нестеровым и Левитаном русский просёлочный пейзаж. Как будто бы огонёк вдали на ветру забьётся. И этот кроткий язычок пламени – лёгкая красочка, штрих, нечаянность мазка – решительно всё изменит. И ты поймёшь, что это пейзаж не среднерусский, а тот, который начинается сразу за маньчжурскими сопками, где большие ветра именуют тайфунами, а большую волну – цунами. И речки тут помнят свои истинные названия: Майхэ, Даубихэ, Лефу, Суйфун, Сандагоу, Батальянза. А долины, по которым они бегут – Улахэ, Туда-Ваки.
Всё это наши места. Их узнаёшь. Они – часть тебя. Они вдавлены в тебя как краски в палитру. Ты пишешь ими, и в них узнаётся что–то особенное, пришвинское. Узнаётся и закрепляется. Вот увидел писатель глазами своего героя, корневщика Лувена, молодую олениху Хуа-лу и сравнил её с цветком. Потом забрался на островной Фуругельм, а там песцов, вывезенных на аэроплане с Командорских островов разводят - голубых, как туманы над океанской водой. Наслушался там об их полярных романах – любовной истории самца Хромко и самки Игруньи. И ты ловишь себя на мысли: тот же мотив - не прямой, а подспудный, внутренний - ты вдруг ощущаешь в работах Сергея Барсукова. У него цветы смотрят на тебя глазами пришвинской Хуа-лу. И все сюжеты его пейзажей уходят в зелёное пространство книги Пришвина об олене-цветке. То в поле ирисов уходят, то в цветочный распадок бухты Табунной, то к мысу Бриннера подтягиваются…
А Виктор Убираев, следуя за писателем в его плавании на Фуругельм, вдруг делает остановку на Сидеми. И задерживается там дольше обычного, потому что не может оторваться от света, в который окрасят сумерки одинокое облако, низко опустившееся над бухтой шкипера Гека. Оно было пушистым и напоминало шёрстку голубого песца, привезенного с ледяных Командорских островов для развода на 42 параллель, пересекающую и Фуругельм, и полуостров Сидеми и другие живописные, заросшие виноградом, шиповником и азалией места.
Этот облачный свет Виктор Убираев потом много писал. Он и выставку свою однажды так и назвал – «Свет облаков». Куда-то туда, в пришвинскую даль уплывающих…
А пришвинской далью может стать речка Майхэ и такая же река-невеличка Батальянза – места обитания акварельных красок Владимира Олейникова, безусловного лидера творческого движения «Пришвинский дом». Его работы – как собранье акварельных листов, живописных холстов и прочерченных сухим шариковым карандашом рисунков. Вот она, нечасто встречающаяся у него графика – малый, теснящийся на рейде флот, горестно покосившаяся изгородь – Фёклин забор, разводы черной копоти – «Обожжённый лес». Прозрачный и грустный собиратель красок скромно обступившей его природы, Владимир Олейников словно бы гасит их. Обесцвечивает. В своей графической серии он больше чертёжник, чем художник. Таков замысел. Такое вот прочтение жизни.
У Геннадия Кунгурова – тот же цвет. Как на чёрно-белой, выцветшей от времени киноленте. Художник пользуется разбавленной до серости тушью. Всё выполненное ею – потешная серия «Пёхом по Лукьяновке». С гармошкой. Под хмельком. С едким ядрёным словцом на языке. На дровнях, или свиной (какой-то булгаковский юмор) упряжке. Мимо полусгнивших заборов, тесной пасеки. Какого-то покосившегося дома с верхней надстройкой. Загул. Художник тоже не забыл отметиться. Вот он, на упряжке. В смешной шапке с торчащим ухом. Чуть-чуть употребивший. Немного. Так, потехи ради...
Тоже мир. Пришвинский. Уже позабытый. Тридцатыми годами минувшего века отдающий. С их бедностью. Их лихостью. С этими людьми, которых Пришвин описывать не брался, понимая, что лучше, чем у Андрея Платонова, у него не получится.
И опять в экспозиции эта же Лукьяновка. Только олейниковская. В неярких красках. Такая скромница, платочком ситцевым накрывшаяся. От неё мы снова идём живописным рядом художника. «Март. Вечереет». «Март. Тепло пришло». «Отсвет дня уходящего…»
Художник любит это состояние. Мартовское. Только-только от снега очистившееся. Свет ли в это время особый. Воздух ли? Или вода вешняя. Олейников в пришвинском доме – старший. Поддерживать его бытие – его прямая обязанность. Пришвинское в это бытие сильно добавлено. Оно мешается в нашем сознании с олейниковским, убираевским, кунгуровским, барсуковским. Возникает некая, трогающая тебя общность. Открывать её нам в радость. Радость эта стучится в сердце, и оно начинает жить и волноваться.
Александр Брюханов