Начало положил «Образ»
В январе читателям и пользователям ПКПБ им. А.М. Горького была представлена премьера цикла художественных программ «Мой двадцатый век», которые пройдут в рамках объявленного в России Года культуры. Автором цикла стал Александр Брюханов.
Первый свой рассказ он посвятил актрисе Руфине Нифонтовой, известной миллионам зрителей по образу Кати, Екатерины Дмитриевны из кинотрилогии «Хождение по мукам» по А.Н. Толстому. Затем последуют программы о поэте Андрее Вознесенском, актерах Иннокентии Смоктуновском, Максиме Мунзук, Татьяне Самойловой, писателе Александре Солженицыне и др. Все они в разные годы бывали в Приморье, некоторые приходили в Дом радио, где в редакции художественного вещания работал журналист Александр Брюханов. Ретроспектива встреч, бесед с этими творческими личностями, ставшими своеобразными символами своего времени и составили серию «Мой двадцатый век».
Программа «Образ» (Руфина Нифонтова) вызвала большой интерес. Доверительность рассказчика о первом впечатлении от фильма и образа Кати, личное восприятие автором героев романа А. Толстого «Хождение по мукам» и его прототипов, малоизвестные эпизоды жизни актрисы, рассказанные ей самой, предопределили успех премьеры.
Гастроли во Владивостоке великих актеров, посещение Приморья известными писателями становились заметным явлением в культурной жизни края. Здесь, в провинции, они, видимо, чувствовали себя свободнее от столичных условностей, делились сокровенным. И эти рассказы-исповеди записывались журналистом Брюхановым, и теперь предстают как эксклюзивные воспоминания.
В Год культуры редакция сайта решила провести эксперимент и опубликовать полностью текст документального рассказа «Образ». Уверены, что читателей заинтересует судьба большой артистки, взволновавшей полвека назад сердца миллионов российских зрителей.
ОБРАЗ
- Саш, мешаешь! – говорит мне голос, который я знаю с детства. Он – низкий, грудной, виолончельный. Такой, каким описал его А.Н. Толстой в своей трилогии «Хождение по мукам». «Такой очаровательный. Такой милый»…
…Голос Кати. Екатерины Дмитриевны. Старшей из сестер.
Я распахнул тяжелую дубовую дверь, едва не споткнулся в студийных потемках, что – то такое произнес, на что последовало это самое «мешаешь» и двинулся на огонек, освещающий стол и микрофонную установку. Свет в углу играл золотящейся пылью и тонкими золотящимися волосами сидевшей спиной ко мне женщины. Она была в чем – то красном. Свободном. С рукавами – крыльями. Я видел только эти два цвета: красный и золотящийся, какой – то рембрандтовский.
Работа еще не началась. Я влетел в студию, никак не думая, что помешаю кому – то, вдохновленный тем, что все идет так, как надо: запись устроилась, актриса, несмотря на занятость, доставлена в студию, и сейчас мы будем записывать с ней то, что я всегда хотел – «Воспоминания» Н.В. Крандиевской. Крандиевской – Толстой. Многолетней спутницы жизни Алексея Николаевича Толстого. Той самой, с которой он списал свою Катю. Легко, без всякого творческого усилия взял и вставил ее на страницы своей трилогии. Повторив всю ее жизнь. Дорожа каждой черточкой когда – то родного, любимого лица.
Катя. Екатерина Дмитриевна… Помню себя мальчишкой, едва научившимся читать. Родители привели меня в кино. На взрослый фильм. Фильм назывался «Хождение по мукам». Я все время ждал, когда же возникнут, наконец, эти самые муки, как они будут выглядеть, и как по ним будут ходить? Потом это перестало меня занимать, потому что все мое внимание переключилось на другое. Возник какой – то недетский интерес к женщине на экране, которая мчалась со своим спутником на извозчике в метельную, снежную даль, на острова.
Помню невыразимо прекрасные глаза, смотревшие словно бы из блоковского сумрака. Подернутые какой – то дымкой. Невской. Серовато – голубой. Жертвенной, горьковатой…
Толстого, как известно, больше занимала младшая из сестер - Даша. Ее искания. Ее любовь. Жизнь ее маленького, колючего, самолюбивого сердца. Катя в книге, особенно поначалу, существует только в связи с Дашей. Как ее отражение. Вернее, как отрицание того, что не приемлет младшая сестра в жизни старшей. Все эти портнихи, модистки, благотворительные вечера, четверги с футуристами. Перчатки, вуальки, кружева и множество других маленьких, пахнувших духами пустяков, среди которых Даша обнаружит томик бессоновских стихов.
Катя на экране и та же, и чуть – чуть другая. С первых же кадров – это ясный, жаждущий добрых поступков человек. Она из сестер. Старшая. Близкая. Бесконечно родная. Круг ее жизни, сначала бессмысленный и беспечный, потом – трагический, исполненный страданий и мук, теперь теснил Дашин, наступал на историю Телегина, свет особого очарования отбрасывал на судьбу Вадима Петровича Рощина. Происходило это потому, что Катю играла Руфина Нифонтова. Выбери Григорий Львович Рошаль, замечательный постановщик кинотрилогии другую актрису, может быть, все было иначе, ближе к толстовскому замыслу дать «Хождение по мукам» через Дашу. Но у Григория Львовича не было другой исполнительницы этой роли.
На роль Даши первоначально была утверждена Татьяна Конюхова, потом, в фильме эту роль сыграет Нина Веселовская. А Катю Григорий Львович сразу увидел в Нифонтовой. Увидел в крестьянке Насте, ищущей своей доли на астраханской вольнице.
«Вольница» - так назывался предшествующий «Хождению по мукам» фильм Григория Львовича Рошаля, который он снимал по роману Федора Гладкова. Фильм этот в 1956 году представлял советское киноискусство на Международном кинофестивале в Карловых Варах (Чехословакия), где 24- летняя выпускница ВГИКа Руфина Нифонтова получила Гран – При за лучшее исполнение женской роли.
Съемки «Вольницы» были в самом разгаре, когда Григорий Львович, подозвав к себе Нифонтову, сказал ей, чтобы она по возвращении из киноэкспедиции, засела за чтение трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам» и особое внимание обратила на одну из героинь – Катю, которую ей, по всей вероятности, предстоит сыграть.
- Я эту буржуйку играть не буду, Григорий Львович, - решительно сказала будущая призерша Карло=Варовского кинофестиваля.- Не хочу. Не мое это дело!
Сказала, как отрезала.
И то, Настю, героиню «Вольницы», Нифонтовой понять было легко. Актриса выросла в железнодорожном бараке, на Соколиной Горе, близ станции «депо Москва – Сортировочная».
Слыла слободской, деповской. Отец ее был путейцем. Семья немаленькая, в четверо душ. Два старших брата (оба погибли в годы Великой Отечественной войны) и позже появившиеся погодки – брат и сестренка. Сестренка – Руфа. Все семейство Питаде (а до замужества Нифонтова носила эту фамилию – Питаде) проживало в одной большой комнате с печкой, которую нужно было хорошо протапливать. Рядом жили такие же слободские: мастеровые, обходчики, стрелочники. Ну, чем тебе не понизовье, волжская вольница?! Народ опытный, при ремеслах.
Так что с Настей актриса ладила. Она ее по материнским товаркам хорошо знала – такие же вот – жизнью да детьми пригорбленные. Зато глаза – ну что тебе образа!..
Все это пронеслось сейчас в воображении дебютантки Нифонтовой, пока она ждала, что ей скажет Рощаль.
- Читай Толстого! – Был его ответ.- Катей наполняйся…
От печки тепло. Домовито. Книга, веленая для прочтения Рошалем, лежит на подоконнике. В отогретую дыханием проталину видно как суетятся у выгребной ямы две сытые галки. Комната – в салфеточках, вышивках, с горделивым фикусом в углу и двумя щеглами в клетке. За ширмой – мама, Дарья Семеновна. Она не понимает этой дочкиной жизни и по – хорошему, по – матерински жалеет ее.
- Я все время спрашивала у Рошаля – какая она? Ну, какая? – Голос Руфины Дмитриевны - до того глуховатый и отрывистый, становится нежным и взволнованным. Катиным.
- Пойди в консерваторию, - советовал Рошаль. – Послушай хорошую музыку. В ней ответ. Я шла в консерваторию. Слушала Чайковского. Слушала Моцарта. Но ни Чайковский, ни Моцарт Кати мне не объясняли…
- Ступай в Третьяковку, – терпеливо учит Григорий Львович, - посмотри на портреты. Иду. Смотрю. Рокотов. Крамской… Какой взгляд. Какой поворот головы. Наклон шеи. Какое освещение! До Серова я почему - то не дошла. Уж там бы я точно встретила свою Катю. Не случилось. Прошла мимо. И опять к Рошалю с вопросами: какая она? Как смотрит? Как охорашивается? Как выбегает навстречу Рощину?
- Вот Блок. – Григорий Львович протягивает маленький синенький томик. – Прочти. Когда вышли «Сестры» - первый роман трилогии – разразился скандал. Близкие увидели в одном из героев – поэте Бессонове- карикатуру на Блока.
К Бессонову я ничего кроме отвращения испытывать не могу, а эта непонятная Катя становится его добычей. Легко. Не сопротивляясь.
И почему Толстому понадобилась карикатура на Блока? Ведь он – автор таких замечательных стихов:
И каждый вечер
в час назначенный
Иль это только снится мне?
Девичий стан, шелками
схваченный
В туманном движется окне.
И, медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша шелками и туманами,
Она садится у окна…
Погоди, вдруг осеняет меня, не Катя ли это, завезенная Бессоновым в загороднюю гостиницу? Она, точно она! «Дыша шелками и туманами»… Так у Блока. У Толстого, у Кати – нежные, пахнущие духами руки с синеватыми, словно ручейки, прожилками. «И шляпа с траурными перьями. И в кольцах узкая рука»… Это тоже про нее, про Катю…
Я подумала тогда: боже мой! Что же заставило эту молодую женщину прийти в распьяный ночной кабак?!. Какая у нее должно быть, тоска на сердце? Какое одиночество страшное?!
Наутро бегу на «Мосфильм». «Григорий Львович! Она же несчастная!..»
-Ну вот, - улыбается Рошаль - тучный, румяный, такой же большелицый, как и автор трилогии, - так это же все у Толстого написано. Ты почитай внимательно. Там у него на каждой странице: она не знает, как ей жить. Она запуталась. Не любит мужа. Не понимает своих отношений с Бессоновым»…
… Читаю Толстого. В зимнем окне, выходящем во двор – снег, край выгребной ямы и все те же галки. Только их уже не пара, а целая стая. Смотрю в окно, а слышу Блока.
Вновь оснеженные колонны.
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленной
И хруст песка и храп коня.
Две тени, слившись в поцелуе,
Летят у полости саней…
Только эти строчки, и все, и образ схвачен! Ведь что такое поэзия? Это как сгусток чего – то. Как укол рапирой – р-раз, и вдруг что – то «включилось», «заработало»…
Я думаю, что Катино нутро во мне разбудил все – таки Блок, несмотря на то, что еще была жива Крандиевская – «живая Катя». И я могла бы что – то у нее повыспросить. Потому что когда читаешь ее воспоминания, они удивительным образом ложатся на «Хождение по мукам». Все ложится – и эти ее воспоминания, и стихи, написанные уже после разрыва с Толстым, после пережитой ленинградской блокады.
Ведь жизнь мудрена, и труды
Предвижу немалые внукам:
Распутать и наши следы
В хождениях вечных по мукам…
Я тогда только мельком видела ее. Где, когда – не помню – кажется, в Питере, на премьере «Сестер». Вот сейчас силюсь вспомнить, и не могу. Что - то такое неотчетливое.
Седенькая, маленькая, в сопровождении своих сыновей. Каюсь, но интереса к ней, я тогда, занятая собой и своим успехом особого не проявила. Ничего удивительного! Мне было 26 лет. Ровно столько, сколько было ей, когда она впервые встретилась с Толстым. И потом, что я такого знала о ней? Прежде любимая, потом оставленная жена. Мать многочисленного семейства. О том, что писала стихи – «ни- ни- ни». Когда по молодости лет встречаешь такую вот классическую питерскую старушку, тебе сложно представить что она когда – то была молодой и прелестной. Что ею увлекались Бунин (это его фраза о Толстом: «Ну и повезло же этому мерзавцу Алешке») и Блок. Наконец, что она и есть Катя!..
Представить это так же сложно, как и тебе, Саша, сложно представить, что я когда – то была Катей.
Руфина Дмитриевна поднимает от книги глаза, и я вижу переполняющее их обычное нифонтовское озорство. Эти ее «дразнилки» в глубине глаз! Мол, и ты туда же! Катя – не Катя! Ну, разумеется, не Катя! Ничего похожего! Рошалю так захотелось, ну и я сыграла. Меня в институте, между прочим, совсем к другим ролям готовили. Лучшая моя роль, если хочешь знать, - придурковатой, дворовой девки Акульки в инсценировке «Обломова». Моя курсовая работа, которой я очень горжусь!
Говорит вроде строго, а в глазах – те же «дразнилки». Потом – взмах красного – как вспышка в золотисто – коричневатом студийном сумраке. Это моя собеседница перевернула страницу и сильным, размашистым движением руки начала разглаживать ее, готовясь к записи. Но режиссерской команды из - за стекла нет. Видимо, там тоже увлеклись рассказом, и, как и я, ждут продолжения…
По правде говоря, я не искал в актрисе сходства с ее экранной героиней. Слишком много воды утекло с той поры, когда я мальчишкой завороженно всматривался в ту снежную пыль, светящуюся в тусклых фонарях и оседавшую на черную вуаль. Под вуалью – лицо прекрасной женщины и приблизившиеся к нему ледяные глаза ее спутника…
Сейчас я ищу иного сходства. Потаенного. Внутреннего. Ищу то, что сумел разглядеть Рощин. Помните его слова, завершающие первый том трилогии, роман «Сестры»? «Пройдут годы, утихнут войны, отшумят революции, и единственно нетленным останется одно только – кроткое, нежное, любящее сердце Ваше, Екатерина Дмитриевна»…
След этого сердца – кроткого, нежного, любимого и любящего – где он? Ведь не может же так быть, чтобы он навсегда исчез вместе с погасшим экраном? Переселился в мою и еще чью – то такую же живую и волнующуюся память. И только!..
Да, изменилось лицо. Да истратилась, поблекла прелесть черт. Но голос, поющий виолончелью? Но улыбка. Привычка забавно морщить носик и удивленно смотреть во все глаза?! Ведь это же ее Катины свойства. Ее образ, имевший когда – то такую власть надо мной!..
Из – за него я перерою фонды всех местных библиотек в поисках альманаха «Прибой», выпущенного Ленинградским отделением Союза писателей СССР.Альманаха, в котором будут опубликованы воспоминания Н.В. Крандиевской и подборка ее стихов. Из – за нее я пущусь на поиски небольшой книжечки стихов «Вечерний свет», вышедшей уже после смерти Крандиевской. Приобрету ее по случаю. И увижу в ней фото автора и в самом деле очень напоминающее экранную Катю.
Пока Нифонтова и Малый театр будут во Владивостоке, сборничек этот перекочует к ней. Сначала на время, потом – навсегда. «Надпиши», - скажет при прощании Руфина Дмитриевна. И я мелко надпишу: « Актрисе, которая и есть сама поэзия Крандиевской».
- У-у, какой мышиный почерк,- скажет на это Руфина Дмитриевна и пообещает, что будет читать в концертах стихи Крандиевской, о которых она до этого ее приезда во Владивосток ничего не знала.
Она и в самом деле мало что знала о Крандиевской. Рошаль, снимая свою трилогию, ей о ней ничего не рассказывал. Похоже, что о существовании Натальи Васильевны все позабыли. А она жила, растила сыновей Толстого – Дмитрия и Никиту. Изредка виделась с Ахматовой. Показывала по дружбе ей свои стихи, которые отказывалась печатать, потому что искренне считала, что их время давно прошло.
И вот теперь актриса, сыгравшая, по существу, ее самое, сидит у микрофона в студии, в немыслимой дали от всего этого описанного Толстым и прожитого Крандиевской мира, и читает ее труд, удивляясь похожести той жизни, которую она когда – то прожила на экране, на ту, которую взялась описывать эта неведомая ей женщина. Катя. Екатерина Дмитриевна. Нет, Туся, - как ее звал Толстой, - Наталья Васильевна…
Сегодня Руфине Дмитриевне предстоит запись очень важной сцены. Разговор Толстого и Натальи Васильевны. Немецкий курорт. Пляж. Толстой зарывает в песок ее руку. «Похоронил, - пошутила Крандиевская. Но он шутки не принял. «Катя должна кончить трагически», - задумчиво скажет он. Но по – человечески Толстому жаль будет губить Катю. Потому что чем дальше он работал над своей трилогией, тем больше влюблялся в своих героинь – Катю и Дашу.
- А ты не губи, - скажет Крандиевская. «Не знаю, не хотя ответит он. – Что – нибудь придумаю».
Запись этого куска была назначена на субботу. Ради нее Нифонтова отказалась от прогулки на «Ольге Садовской», где царили тогдашние корифеи Малого театра – Юрий Соломин, Элина Быстрицкая, Виктор Коршунов и Пров Садовский – младший, удивлявшийся теплоходу, носившему имя его бабки – Ольги Осиповны Садовской.
- Не жалеете, Руфина Дмитриевна?-
- Нет, ты понимаешь, какую подлянку ты совершил?
Я, пугаясь: К-какую?..
- Почему ты не дал мне это раньше, когда снимались «Сестры»?..
- Я, облегченно переведя дух: но я в 1956 году из всего Толстого только «Золотой ключик» освоил. И то с маминой помощью…
Смеется.
Смех еще не «Катин» - нифонтовский. Лукавый. Размашистый. «Катиным» он будет, когда начнется работа. Руфина Дмитриевна все еще морщит губы в улыбку, а голос становится строже, печальнее.
- Я всю ночь не спала. Читала. Не знаю, как вечером играть буду. ( Вечером – гастрольный спектакль «Царь Федор Иоаннович». Она – царица Ирина).
Вот прочитала, и такая на меня навалилась тоска. Аж, до физической боли. Я вдруг отчетливо поняла, что это больше никогда не повторится. Толстой писал по - живому. И Крандиевская – тоже писала по – живому. И Рошаль репетировал с нами по – живому. И Леонид Васильевич Косматов – гениальный оператор – тоже снимал «Хождение» по – живому.
Это все угадано. Все – все правда! Знаешь, я ведь из простых. Совсем из простых. И Нина Веселовская – Даша – тоже не аристократических кровей была девушка. Но мы появлялись в павильоне, и Григорий Львович, и Леонид Васильевич Косматов – сразу – «Позвольте ручку, Руфина Дмитриевна! Вашу ручку – Нина Валентиновна»… Съемки начинались с целования нам рук. Мы так поначалу с Ниной этого стеснялись. Руки у нас совсем не господские были. Маникюра они не знали. И вот мы с Ниной решаем маникюр делать, раз руку нужно для поцелуя протягивать.
Понимаешь, эти два галантных человека знали наших героинь по какой – то своей, прежней жизни. Они знали эту красивую, изящную жизнь. Успели ее захватить, и им очень хотелось окружить ею нас. Чтобы мы и в перерыве между съемками «дышали шелками и туманами» и ходили так, как по зеркальному паркету ходят.
А я приезжала на съемки из железнодорожного барака. Из комнаты, в которой топилась печь, а у окна возвышался фикус. Так вот, милый Саша…
Пройдет много лет, Руфины Дмитриевны уже не будет с нами, и ее дочь, Ольга Глебовна покажет мне письма, которыми засыпала Нифонтова тогдашнее мосфильмовское начальство. Вот одно из них. Воспроизвожу его целиком, потому что в нем – вся Нифонтова. Прямая, открытая, насмешливая, бескомпромиссная.
«Генеральному директору «Мосфильма» товарищу Фролову от актрисы Нифонтовой Р.Д. Я проживаю на окраине Москвы, в железнодорожном бараке. До киностудии приходится добираться более полутора часов. Барак не имеет подъездных путей, и в непогоду приходится ходить по колено в грязи. Как и всякий другой, этот барак не имеет удобств. После напряженной творческой работы, возвращаясь домой, я не имею возможности принять душ, чтобы смыть тон грима. В комнату мою со всех сторон доходят посторонние шумы и совершенно невозможно отдыхать. Часто после съемок второй смены мне приходится беспокоить администрацию съемочной группы, что бы та предоставила автомобиль, потому что ночью опасно ходить. Я опасаюсь, если мои зарубежные друзья вдруг захотят прийти ко мне домой, что очень возможно, то можно покраснеть за мой быт и будет скандал. Поэтому прошу вас войти в мое положение, и предоставить мне жилплощадь, чтобы я могла нормально жить и работать.
Моя семья состоит из моей матери и моего мужа - режиссера, который работает на хронике.
Нифонтова. 14 июня 1957 года».
- Переехать из барака они с отцом смогли только в 59- ом году, - говорит Оля каким – то молодым маминым голосом.
- А знаете, почему переехали, - спрашиваю я. - То же, благодаря Кате.
- Потому что мама получила премию за эту роль? – догадалась Оля.
- Нет, потому что ее Катя произвела неизгладимое впечатление на одного высокого начальника.
И я рассказал Оле то, что когда- то рассказывала мне ее мать. А было так.
Нифонтова возвращалась поездом из тогдашнего Ленинграда. Ее попутчиком оказался какой – то приятный человек средних лет. Они проговорили всю ночь, и он ни разу не коснулся темы кино. Ни разу не обнаружил к ней интереса, как к актрисе. Просто едут на питерской «Стреле» два симпатичных человека и болтают, обо всем на свете.
В Москве, на вокзале, он просит разрешения проводить ее. Руфина Дмитриевна соглашается: час ранний, и добираться домой гораздо спокойнее, когда тебя кто – то провожает. У того самого барака на Соколиной Горе, незнакомец спрашивает, нельзя ли ему посмотреть, как живет его очаровательная попутчица? Нифонтова не очень довольна просьбой, условия ее жизни бог знает, какие, но соглашается. Ей не хочется обижать такого обходительного человека.
Они заходят. «Как, у Кати фикус?» - непроизвольно вскрикивает он, и тут же с головой выдает себя. Оказывается, он был прекрасно осведомлен, кем в действительности была его соседка по купе.
- А вы что же думаете, что у меня зимний сад и я хожу по зеркальному паркету? – грубовато возражает ему проживающая в бараке «толстовская героиня».
- Немедленно пишите заявление, - значительным тоном произносит незнакомец.
- Какое заявление? – не поняла «Катя».
- На квартиру!
- И что, я напишу, и мне прямо таки дадут?
- Прямо так и пишите!
Все происходящее напоминало самое настоящее кино. Нифонтова села к столу и написала заявление. Незнакомец аккуратно сложил его в папочку и был таков.
- А через два месяца меня приглашают посмотреть двухкомнатную квартиру. Веришь, - с какой – то сердечной нотой в голосе произнесла Руфина Дмитриевна, - я до сих пор не знаю, кого мне благодарить.
- Как кого?! Катю, конечно, - нашелся я.
Хорошо помню обстоятельства того разговора. Мы стояли на улице Фокина. После студийного полумрака вокруг было больно смотреть. День сиял и сверкал, как почти не бывает у нас в июле. Я уговорил актрису прогуляться до гостиницы пешком, и очень пожалел об этом. Она шла какой – то тяжелой, неуверенной походкой, потом замедляла ход и часто – часто дышала.
Прохожие узнавали ее. Замедляли ход. Какая – то дама наклонилась и громко сказала идущей с ней девочке:
- Вот Катя из «Сестер». Боже мой, как я была влюблена в нее. И как давно это было. Как будто бы в другой жизни.
…Дождит. На Тверском печалятся облетевшие липы. Спускаюсь вниз по Большой Бронной к тому самому месту, где ей дорогу перебегает другая Бронная – Малая, устремившаяся к Патриаршим прудам.
Угловой дом. Серый, когда – то новой архитектуры, теперь кажущийся мне опустевшим, тяжело дышащим, как старик. Мне нужно подняться на пятый этаж и позвонить в квартиру номер 13.
Парадное. Помню, как мы с Руфиной Дмитриевной столкнулись здесь с Юрием Никулиным. Он возвращался из булочной. Весь какой – то будничный, с померкшим лицом, опущенными плечами, не очень здоровый на вид. В цирке нечем было кормить зверей. И он сам зверел от сознания собственного бессилия хотя бы как – то помочь им.
- Здравствуй, Руфа. – Сказал он, и дверцы лифта закрылись за ним, как будто сомкнулись две половинки занавеса.
Во дворе около дома «разогревала пары» казенная «Волга», в которую нам предстояло сесть. Рядом стояла – другая, принадлежащая Рихтеру. Сверкающая, словно концертный рояль. Однажды Рихтер («Играет музыку так, словно сочиняет ее в этот момент», - замечание Руфины Дмитриевны, разошедшееся в творческих кругах) появился на пороге ее квартиры с охапкой влажных, бледно – желтых роз. Накануне по одному из ТВ –каналов показывали «Сестер». Цветы – по этому случаю. Святослав Теофилович всегда пересматривал этот фильм. Из – за Кати. Из - за Нифонтовой. Своей соседки по их сиятельному, вознесшемуся сразу над двумя Бронными улицами дому.
Теперь, без Никулина и Рихтера он выглядит, как чеховский Гаев. Он – одинок, и только тени когда – то живших окружают его. Тени Бориса Равенских, Ростислава Плятта, тех же Рихтера и Никулина и актрисы, много чего игравшей, удивлявшей своей игрой многих, но оставшейся в памяти светлым, овеянном утренней дымкой воспоминанием о Кате, Екатерине Дмитриевне. Синим – синим пленом. Сном, в котором снится любовь…
Я очень давно тут не был. Пожалуй, с того самого марта, когда нас ждала казенная «Волга», чтобы вести в Малый смотреть «Зыковых» с Леонидом Марковым, который ввелся в этот спектакль. Он тогда раздумывал, переходить ему в Малый театр, или нет?! Играл купца Антипу, на которого нашло «булычевское беспокойство». Играл по- моему сильно, со свой, особенной, « марковской чертовщинкой». Но Нифонтова роли не приняла. Решение Маркова поменять сцену не одобряла.
- Подумаешь, воздухом Ермоловой захотелось ему подышать. Так нет давно этого воздуха. Это не воздух – а пылища!- Говорила она низким, насмешливым голосом, а Марков почему – то пугался его и жался к дальней кулисе.
Кстати, о воздухе Ермоловой. Нифонтовой тоже не пришлось окунуться в него. Зато она вдоволь надышалась воздухом Пашенной. Его очистительной чистотой. Великая, грандиозная Вера Николаевна Пашенная мечтала сделать из Нифонтовой свою наследницу в Малом. Только ее выделяла. Только на нее надеялась. Пока мы ехали смотреть «Зыковых», Руфина Дмитриевна почему – то вспомнила, как всю зиму 1958 года она поджидала Пашенную на актерском входе. Они вместе играли «Каменное гнездо». И, добираться к себе на Соколиную Гору, Нифонтова должна была сама, а за Пашенной приходила казенная «Победа».
Они только что сыграли премьеру. Для Нифонтовой это был театральный дебют. Сам директор театра Михаил Иванович Царев подошел к ней в коридоре «Мосфильма» и деликатнейшим образом поинтересовался – не хотела бы она служить в Малом театре. Малом – мечте всей ее жизни!..
Сценического опыта – никакого. Есть киноопыт. Но это – разные вещи. Поэтому важно, что скажет Пашенная. Какие замечания сделает? Похвалит? Поругает? В общем, будет разбор только сыгранного…
- Зима была злющая – злющая, - вспоминает Руфина Дмитриевна. - Я стою вся закутанная, никем не узнанная, и, пользуясь этим, слушаю расходящихся зрителей. Слушаю, как они меня хвалят. Как замечают мою наполненность ролью и то, как подчиняется этой наполненности не кто – нибудь, а сама Пашенная!
Едва дождавшись, с жаром сообщаю об этом Вере Николаевне.
- Это ты меня себе подчинила? – Смеется она, рассаживаясь в машине. – Это я за тебя доигрываю то, что ты пока не умеешь, глупышка! Взглядом. Жестом. Поворотом головы…
Какое это блаженство: ехать с Пашенной по зимней Москве в теплой «Победе», разговаривать о спектакле, который целиком держится на поединке двух женщин (Нифонтовой и Пашенной), и смотреть который съезжается вся Москва.
Теперь, думаю я, все повторяется. Нифонтова занимает в театре положение Пашенной. И у нее есть мысль повторить «Каменное гнездо», где она, так же как и Вера Николаевна когда – то, будет играть старую хозяйку Нискавуори.
И театральная машина теперь привозит и увозит Нифонтову, как в былые времена Пашенную. Интересно, просится ли в эту машину кто – нибудь из молодых? Разобрать по пути роль? Послушать, что и как получилось на спектакле?..
Позже, когда мы с Ольгой Глебовной, нынешней хозяйкой квартиры номер 13 в доме по Большой Бронной улице сядем за стол разбирать архив ее матери, она покажет мне письмо Веры Николаевны, которое начиналось такими словами: « От всего сердца поздравляю Вас, милая Руфа, с Вашим первым выступлением в моем родном Малом театре. Счастлива, что в его старых, но вечно юных стенах зазвучит Ваш голос».
- Мама рассказывала, как однажды они гуляли с Пашенной где – то за городом. – Ольга Глебовна откладывает в сторону старый снимок, запечатлевший обеих актрис. - Видимо, мама навестила ее на даче. Они разговаривали о роли, об актерском призвании, и Вера Николаевна попросила маму широко раскинуть руки и выкрикнуть на всю округу начало монолога Катерины «Отчего люди не летают»…
- Раз в тебе живет это, - настаивала она, - значит, ничто не может помешать тебе, вот так выплеснуться на людях!» Мама сказала: «Я застеснялась и не смогла выполнить просьбу Веры Николаевны».
Нифонтова всегда была стеснительной. В детстве дружила с мальчишками, дралась, гоняла мяч. Выросла, и вдруг испытала неловкость, когда поняла, что в ней что – то есть. Какой – то промельк красоты. И ужасно этого застеснялась. Нарочно стала резко, размашисто разговаривать. И точно также вести себя. Она почему – то стеснялась раскрываться. Прятала в себе «это Катино». К слову сказать, Катя, если вспоминать роман, никогда не знала силы своей красоты. То же самое и Нифонтова. То, что было ее красотой, ей, скорее всего, оставалось неизвестным.
- Оля, а вы когда – нибудь замечали, что Ваша мама нравится?
- Нет. Потому что когда она была со мной, она не была в образе. А нравилась она, как я сейчас понимаю, когда она была в образе. Играла. Несла в себе что – то, позаимствованное у той же Кати, или Одинцовой из тургеневских «Отцов и детей». А когда она была со мной – на лыжах или просто гуляла – она была занята только мной. Не впечатлением, которое производила, а мной…
Я до сих пор, думая о маме, не могу ответить на вопрос, кем она была в этой жизни? Зачем она пришла в эту жизнь? Она была и остается для меня загадочным человеком. Была необыкновенно прекрасна. Необыкновенно. Наверное, она должна была принести эту красоту в жизнь? Заворожить людей таким вот идеалом красоты. Чистой. Наполненной светом. Очень – очень русской. Я помню, как в доме часто звонил телефон. Кто – то что – то долго говорил. Мама слушала, потом обрывала говорившего: « Вы меня с кем – то перепутали». И опускала трубку.
Точно так же Руфина Дмитриевна была намерена поступить и в тот раз, когда ей позвонил Сергей Яковлевич Лемешев. Рассказ об этом я слышал от нее во Владивостоке. Я тогда все подступался к ней: ну вот сыграли Вы Катю – такая роль, такой образ, такой фильм! И что она никак Вас не задела? Не повлияла? Не преобразила? Помните, как Рощин говорил: «Ослепительная, живая точка в этом хаосе – это Ваше сердце, Екатерина Дмитриевна»… Разве Вам потом никто этих слов не повторял? Уже в жизни? Уже Нифонтовой?...
Улыбается, морща по обыкновению губы: «Ну, об этом знать тебе не нужно. А вот как образ потом влияет или не влияет - вопрос интересный…Это было давно. Тогда мной, моим голосом очень интересовалось Всесоюзное радио. Я все время что – то записывала. Звонят. Приглашают прочесть цикл лекций об оперном искусстве с участием Сергея Яковлевича Лемешева.
Лемешев… Все наше семейство на Соколиной Горе зачарованно слушало его. Да что семейство – весь барак собирался у черной тарелки, когда транслировался его концерт.
Начинает петь и «…Высь прозрачна. Даль светла»… Восторг…
Разумеется, я соглашаюсь. Прибежала на радио, записала текст и уехала отдыхать. Возвращаюсь. Звонок. Сергей Яковлевич. Благодарит за передачу, что – то такое вспоминает о Кате, о «Хождении по мукам», и очень деликатно приглашает в гости. А мы живем, как выясняется, по – соседству. Я – на Бронной, он – на Тверской, в десяти –пятнадцати минутах ходьбы друг от друга.
Я только что на Большую Бронную переехала, в считающийся элитным дом.
- Приходите, - говорит Сергей Яковлевич, - мы с Верой Николаевной будем Вам очень рады.
Я вежливо отказываюсь. А самой, видит бог, как хочется этой встречи. Лемешев – моя девичья греза. Только раз взглянуть на него, какой он дома. Послушать, рассказать ему, что значило для всех нас, жителей московских окраин его пение. Его Ленский…
Наконец, просто молча посидеть напротив. Хотя нет, напротив как раз и не нужно. Потому что увижу себя отраженной в его зрачках. Увижу такой, какая я есть. Не Катей, которую он почему – то не может забыть.
Проходит день, другой. Снова звонит. «Руфина Дмитриевна! Что поделываете? Ничего? И мы тоже ничего. Присоединяйтесь к нам. Чайку попьем, в картишки сыграем… Я отвечаю: «Да не умею я в картишки»… Он: «Так и мы тоже не умеем. Мы с Верой Николаевной в «пьяницу» играем»… Ну, не в картишки, так просто посидим, поболтаем…
Я опять нахожу какой – то повод, чтобы отказаться…
Он всегда так вздыхал трогательно, когда слушал, как я отнекиваюсь. Я же боялась встречаться с ним. Боялась, потому что понимала, что он меня как Катю знает. И вся его симпатия ко мне на Кате строится! А в жизни – то я другая! Вся какая – то рыжая, нескладная, некрасивая… Ну, как я такая предстану перед ним? У него же свое какое – то представление обо мне есть? Вот пусть оно такими красивым и остается…
Сергей Яковлевич звонил мне каждую среду. «Руфина Дмитриевна! С первым снегом Вас! Мы сейчас по Тверскому гуляли. Это не Вы мимо нас в шубке промелькнули? Так у Вас это легко получается…И облачко духов... Мне так хотелось Вас окликнуть, но я почему – то застеснялся. Хотя Вера Николаевна настаивала на том, чтобы я Вас окликнул!..
- Нет. Это была не я, - отвечаю. – Не могу же я ему сказать, что у меня и шубы – то нет?
- А я думал, что это Вы… Так похоже было на Катю…
Опять Катя! Да что же это за наказание такое! Почему этот образ все время стоит между нами?! Ведь были же у меня и другие роли после Кати. И в театре. И в кино. И «Дачники», и «Русский лес», и «Ошибка Оноре де Бальзака», и «Вишневый сад»! И еще много чего было, где есть эта тема – женственного дыхания, тихого сияния глаз, «шелков и туманов»!..
Я с Катей в 1959 году рассталась. Уже на ТВ новые «Хождения по мукам» снимают. Наш фильм давно показывать перестали. А Сергей Яковлевич так старозаветно, так преданно продолжает его любить…
Еще звонок. «Руфина Дмитриевна! У меня новость. В Концертном зале им. Чайковского репетирую Берендея. «Снегурочку» ставим. Я тут поговорил с постановщиками, они не возражают, что бы Весну играли Вы. Соглашайтесь!
Я опять медлю с ответом. Сыграть с Лемешевым страшно хочется. И опять актриса борется с женщиной. Актриса говорит: «Да!». Женщина твердит: «Нет, нет и еще раз нет!» Потому что на сцене я буду в гриме – это еще куда ни шло. А на репетициях? Не дай бог, он увидит меня такую… Ну, не Катю!..
Два года звонил, словно на свидание звал. А потом я была на его прощальном концерте 15 декабря в Большом Зале Консерватории. Он мне билеты прислал на это концерт. Я принесла много роз, и все стеснялась зайти к нему перед концертом, чтобы подарить их.
Думала: вот смотрит на меня сейчас вся эта публика, и я в ее глазах выгляжу какой – то романтической поклонницей. Воздыхательницей и все такое…
Стеснение какое – то на меня нашло – прямо беда! Пошла в буфет: говорю «Поставьте у себя. Может быть, возьму, а может быть нет». Потом был антракт, и я вернулась за цветами, потому что пел он в тот вечер так, что мне показалось более величественных минут я в своей жизни не переживала.
А потом он исполнил чешскую песенку: «Лишь войдешь в костел ты строго, Повернешься к алтарю. Не могу молиться богу, Только на тебя смотрю».. Меня словно ветром подхватило. Слезы градом из глаз, я уже перестала их стесняться и на сцену. Сергей Яковлевич уже тогда плохо видел. Он не понял, кто вынес ему эти розы, но почему – то прижал их к груди, к сердцу, потом погладил. Потом еще подержал. И только потом положил их на рояль. Потом снова что – то поправил в букете.
Позже он мне позвонил, поинтересовался: «Я подумал, а вдруг это Вы?»… Он уже не звал меня больше к себе. Весь остаток нежности, который у него был, он израсходовал на том прощальном концерте. Видимо так бывает, когда ты понимаешь, что твоя жизнь сейчас, в эту минуту нужна и дорога кому – то…
А потом у нас были гастроли в Киеве, и вот туда, в Киев, мне дозвонилась Вера Николаевна, чтобы сообщить, что Сергей Яковлевич скончался.
Так мы с ним никогда и не встретились. Хотя жили в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга. Я однажды засекла. Просто так, для себя – дорогу от своего дома к его дому…
Руфина Дмитриевна сказала минут пятнадцать, а на мой шаг и того меньше. И вот эта НЕВСТРЕЧА! Из - за кого? Из – за чего? Из – за той, что однажды возникла на экране и тут же исчезла, едва этот экран погас?.. Из – за дымки, из – за видения, которое тает, уходит от тебя в туман, будто бы оно есть и будто бы его нет…
«Екатерина Дмитриевна сидела на другом конце стола такая утомленная, печальная и красивая, что у Даши глаза наполнились слезами. Она подняла палец к губам и незаметно дунула на его. Это был условный знак. Катя увидела. Поняла и медленно и нежно улыбнулась». И то, как она медленно и нежно улыбнулась, навсегда вошло в лемешевское сердце. И в другое, о котором сейчас пойдет речь – тоже. Правда в это сердце оно вошло раньше, чем в лемешевское, раньше, чем экран явит нам этот прекрасный Катин образ…
Она еще никто, студентка – первокурсница Руфа Питаде, а тот, чье сердце открыто навстречу ее сердцу - учится на предпоследнем. Мечтает снимать серьезное кино. Его зовут Глеб Нифонтов. Он старше ее на восемь лет и на четыре года войны. Глеб Иванович увидел ее у раскрытого институтского окна, и, робея и заливаясь краской, сказал: «Я не могу без тебя жить»… « А я без тебя – могу», - как можно независимей ответила она и почему – то рассердилась. То ли на себя, то ли на этого большого и добродушного человека, который смотрит на нее сейчас с такой нежностью ...
- Они поженились в 1952 году. Отец снимал «научное» кино. Была тогда такая киностудия «Моснаучфильм». Вот на ней он и работал.- Ольга Глебовна начинает перечислять наиболее известные фильмы отца: «Звероловы», «Голубые песцы», «Зеленый патруль». «Звероловы» попали на Международный кинофестиваль в Венецию. Имели там шумный успех и были удостоены серебряного приза.
А самый памятный фильм у него – «У берегов Антарктиды». Отец был участником первой антарктической экспедиции. У этого фильма рекордное количество наград и почетных дипломов. Я думаю, что его решение уйти из профессии и перейти на чиновничью должность (в течение многих лет Г.И. Нифонтов проработал в должности заместителя председателя Госкино РФ) было вызвано его заботой о маме. Его желанием создать ей максимум комфорта и удобств, чтобы она могла заниматься творчеством.
Ведь было так, что в ожидании запуска нового фильма, они жили исключительно на мамины заработки. Для папы это было непереносимо. Его чувство к маме было таким полным, таким озаренным! Он чувствовал только ее, понимал, что только она и есть счастье!
Оля росла девочкой, которая не доставляла супругам Нифонтовым решительно никаких хлопот. Самостоятельно выбрала себе специальность. (Видимо сказалось увлечение отца документальным кино). Училась у великого Александра Михайловича Згуриди. Этого кинематографического Пришвина. Закончила ВГИК с красным дипломом.
Потом начались экспедиции по стране. Съемки у берегов Сахалина. В Порту Восточном. И никакого желания окунуться в стихию игрового кино. Там царила другая Нифонтова! Актриса на классические роли. Нисколько непохожая на ту привычную и будничную, которую Оля встречала по утру, дома. Родную – родную, теплую со сна…
- Пока мы жили вместе, я видела эту заботу и любовь отца. - Глаза Ольги Глебовны начинают блестеть, и этот блеск делает ее похожей на мать. Минуту - другую длится узнавание, и снова – ясность и собранность в чертах.
- Отец больше заботился о маме, чем обо мне. Он боялся за нее. Трепетал (Ольга Глебовна произносит именно это слово) трепетал…
- Почему нужно было бояться за маму? От чего оберегать?..
- От ненужных порывов. Мама была человеком, достаточно суровым в чувствах. И в то же время каким – то расплесканным. Без берегов. Ее все время нужно было вправлять во что – то. Вот так, как Рошаль вправил ее в берега Кати, создал ей этот образ, так и в жизни должен был кто – то создавать ей этот образ.
- Блоковской Прекрасной Дамы?
- Нет. Не Дамы, а прекрасной женщины.
-Образа, которого она стеснялась,- переспрашиваю я Олю? - От которого отказывалась и от которого искала защиты. Защищалась ролями, к ней не идущими. Например, упросила дирекцию Малого театра дать ей роль тетушки Руцы в драме Иона Друце «Птицы нашей молодости». Старухи. Знахарки. Хранительницы традиций. Живой душе. Вечной, как весна…
- Может это прозвучит странно, но я почувствовала маму матерью уже после ее смерти. Вдруг, неизвестно откуда пришло это ощущение материнского тепла, нежности и какого – то покоя. – Ольга Глебовна старательно подбирает слова. - Она меня словно бы обняла своей любовью, своей освободившейся душой. Вам это странно?
В последние годы мы жили розно. У меня семья. Отец погиб в 91- ом году. Разбился. Был за рулем. Машину мама купила на гонорары от кино. Ей хотелось, чтобы у отца была машина. Встала в очередь. Что – то у кого= то заняла… И вот эта смерть! Она сразу как - то сдала. Располнела. Отяжелела. Без нитроглицерина в театре не играла. Болела. Но о болезнях – никогда ни слова. Ни – ни. Так, впрочем, всегда было. Очевидно, были какие – то драмы, конфликты, но на жизни семьи они никак не отражались. Уже во взрослом состоянии кто – то что – то пытался мне говорить, но я закрыла уши. Потому что не нужно мне это. Раз дети ничего не знают, значит, в жизни их родителей не было ничего дурного – ни измен, ни предательств, ни лжи, ни фальши…
Я очень хотела, чтобы отца отпели в церкви, но мама не разрешила. Раз Бог в их жизни не занимал подобающего места, значит незачем обманывать ни его, ни себя…
А в тот день, когда ее не стало, мы условились, что навестим ее с моим старшим сыном Мишей. Я уже было собралась, и вдруг почувствовала себя нехорошо. Начался озноб. Поднялась температура. Я позвонила, сказала, что не приеду. Это страшный озноб и был предвестием ее кончины. Как будто бы что – то передалось. Какая - то невидимая и загадочная связь установилась в тот день между нами. Мама положила трубку, и пошла в ванную за водой, чтобы помыть пол. Наклонилась. Открыла кран с горячей водой. И вдруг почувствовала удар в сердце.
Через какое – то время позвонили соседи: начало заливать нижний этаж. Муж помчался сюда, на Бронную…
Знаете, я поначалу боялась входить, чувствовала, что завершился какой – то круг, но когда вошла, я вдруг ощутила мамины объятия. Она меня как бы изнутри обняла.
Вкухню, где мы с Олей сидим, нужно пройти через холл. В холле - большой фотографический портрет ее матери. Нифонтова в гриме Кати. Нежная, медленная улыбка, мех прикрывающий плечи…
Что делает эта женщина из прошлого в этой современной московской квартире, в которой ничто не напоминает о том, что здесь жила актриса. Только два – три снимка в некогда бывшей синей гостиной, фотография Сергея Яковлевича Лемешева с дарственной надписью и это ее лицо, ее улыбка, этот тихий смех, затаившийся в уголках губ...
Только этот намек на какую – то другую жизнь. Промельк чего – то давнего, необычайно прекрасного. «Только образ, - как сказал бы Александр Блок, - лишь сон о ней»…
Что такое образ? По В.И. Далю – это вид, внешность, очертание, подобие, сущность. И только?..
Артист, художник знает, как пленительна, волшебна и в то же время пагубна и тяжела власть образа над тобой. Ты становишься зависимым от привычек и странностей того, в чьем облике ты выходишь к кинокамере или на сцену. Он непостижимым образом руководит твоими мыслями, твоими желаниями. Ты уже не принадлежишь сам себе, зрители уже готовы отождествить тебя с тем, от имени кого ты жил, любил, страдал, боролся. И все это - образ. Его сила и его власть…
Здесь, в этой тихой, ласковой московской квартире давно течет другая жизнь, но и та прежняя, как уверяет меня в этом Ольга Глебовна, мало напоминала особенную, актерскую. Это нам хотелось, чтобы здесь поселилась Катя, блоковская незнакомка, А та, которую мы принимали за Катю, предпочла жизнь невыдуманную, невымороченную, а живую, близкую каждому русскому сердцу. Жила и боролась с тем, что мы хотели бы видеть в ней.
Но образ?! С ним – то как быть? Ведь сколько бы лет ни прошло, а Катя всегда будет улыбаться мне глазами, уголками губ, всем сиянием облика актрисы Руфины Нифонтовой.
Огни рампы не раз высвечивали ее то в скромном учительском платье Любови Яровой, то в кожаной куртке комиссара, то в кринолинах тургеневской героини. Но при упоминании этой актрисы я буду видеть одно и то же: декабрьский сумрак, хмурый простор Невы, голубоватые линии мостов, фонари, пролетку, летящую на острова…И образ, раз и навсегда явленный нам актрисой. Образ, который по – своему выразил облик только что ушедшего века. Образ, который по толкователю слов В. И. Далю, всего – то дух, дымка, летучесть, очертание, готовое вот - вот уйти, ускользнуть от тебя, обернуться в туман…