Говорят, что юбилей – это пролог перед пенсией, но Раиса Мороз, принимающая в эти жаркие июльские дни поздравления с юбилеем, ни о каком отдыхе не помышляет, она по-прежнему активна, является одним из секретарей правления Союза писателей России и ведёт большую работу в корейской диаспоре Приморья.
Она родилась в 1949 году в посёлке Бухта Мелководная Соколовского (ныне Лазовского) района Приморского края. Стихи стала писать уже в сравнительно «взрослой жизни», хотя по специальности вовсе не литератор, а технарь – окончила Дальрыбвтуз, дипломированный инженер-механик. Сегодня в творческом багаже Раисы Мороз публикации в различных толстых журналах и альманахах, а также книги лирики «Отчий дом» (Владивосток,1982), «Ночные цикады» (Владивосток, 1985), «Песни побережья» (Москва, 1986), «Надо, чтобы» (Владивосток, 2010). И десятки книг, которые Раиса Мороз выпустила в свет как издатель.
В её поэтическом мире очень хочется жить – так пишет о поэзии Раисы Мороз её коллега по литературному цеху, поэт, прозаик и переводчик, эссеист, драматург, член Русского ПЕН-центра Александр Белыхъ
Сопряжение неявного или отчий дом Раисы Мороз
Странно приходят книги. Не из библиотек. К стихам Раисы Мороз меня привела моя собака. Она потерялась. Я стал искать собачку, спрашивая у воспитанников местного детского дома-интерната. Они подсказали, что видели забежавшего в их кочегарку какого-то щенка. Отворив со скрипом тяжёлую металлическую дверь, я вошёл внутрь. Там, у пылающей печи громоздилась в темноте и отблесках пламени книжная груда, покрытая угольной пылью и золой. Среди них уютно дремал мой щенок, пригретый огнём, словно маленький Будда. Вот там я и обнаружил тоненькую, величиной всего с ладонь, книжку с горящими жёлтыми буквами «Ночные цикады».
Забавную историю про её книгу и мою собаку я рассказал Раисе Мороз, когда познакомился с ней лично пару лет назад. Я подумал тогда: а вдруг это была последняя книга из трёхтысячного тиража! В далёком детстве, помню, на меня ночью наваливался страх, когда, надолго оставаясь один в тёмной и пустой квартире, моя фантазия начинала рисовать картины, будто все люди исчезли из-за космической катастрофы, а если остались, то, наверняка, потеряли человеческие слова. С тех пор я стал их собирать и копить на всяких языках. Я думал, что должен вернуть выжившим людям слова, которые сам всё ещё помнил, хотя долго не произносил вслух. Это были очень важные слова, и совсем неважные; в них был смысл, и не было смысла, добрые и худые. Я перебирал их в памяти, чтобы не забыть, и засыпал. Что это за слова были, я уже не вспомню. Может, это были именно спасённые слова из книги Раисы Мороз? Её слова простые, лёгкие, тёплые. Их смыслы как будто бы все на поверхности. С ними очень хорошо жить. Из её биографии мы знаем, кто выпестовал эти слова, вывел их к людям. Но если бы они не жили в её сердце, то мы никогда бы их не услышали.
Кажется всё предельно ясно, всё явленно, явственно, всё видно на дне её прозрачных стихов. Обманчивая прозрачность! Потянешься за камешком, и рука, холодея, провалится вглубь. Мне доставило огромное удовольствие нырять за этими потаёнными смыслами. Или их тенями, или их отсветами. «…Ибо, – как обронил Анаксагор, – явления суть зрение невидимого». Тем интересней читать её стихи – они вроде бы не омут, не водоворот, не вихрь, – что они вовлекают в себя, будто намагниченные, какие-то периферийные смыслы, и втягивают вещество внутрь тишайшего стиха. Нельзя сказать, что Раиса Мороз разрабатывает свою поэтико-философскую модель, но она каким-то образом складывается у неё, обнаруживается, кристаллизуется, просвечивается в тончайших структурах её образности и музыки, которая, как известно, не обладая семантикой, воспроизводит некие структуры.
Кто придумывает морозные узоры на оконных стёклах? Их никто не придумывает. Их нельзя придумать. Мне кажется, это Раиса Мороз пришла и надышала теплотой своего дыхания все эти немыслимые узоры – свои стихи. Её поэтику я бы назвал как «мнимая поверхностность». Именно это н а д ы ш а л а и есть легчайшая, ажурная форма её м ы с л и. Её стихи упруги, как воздух в порывах прибрежного ветра. А что, собственно, обнаруживается в её стихах? Их немногое количество выявляет философское ядрышко её поэтического мироощущения, которое сформулировал, на мой взгляд, очень подходяще как будто для неё один грек, Гераклит из Эфеса: «… целое и нецелое, сходящееся и расходящееся, согласное и разногласное, и из всего – одно, и из одного – всё». То есть, мы как бы возвращаемся к первичному истоку творчества и его предначертаниям. И когда говорят, «что творчество Раисы Мороз оставляет ощущение свежести взгляда», то истоки этой свежести проистекают отсюда – из космического ветерка. Космос древних греческих философов пронизывала, связывала и порождала интуиция – «нус». Изначально называлось это другим словом, означающим в русском переводе глагол «чуять», «нюхать», «обнюхивать». В дальнейшем это слово наполнилось значением «схватывать», «уяснять», «улавливать». У Парменида и Анаксагора это слово преобразилось в термин «мысль» и «разум», которое пошло гулять по разным философским системам, наполняясь различным содержанием. Вот как характеризует Анаксагор эту категорию – «… легчайшая из всех вещей и чистейшая и содержит полное знание обо всём и имеет величайшую силу». Однако я хочу вернуть этому слову его первичное значение. Вспомним, что в дзэн-буддизме мгновение схватывания и постижения сущего как единого и целого называлось японским словом «сатори» – свет, вспышка. Формы мысли разные, но суть одна.
От всей этой «многоучёности», древнегреческой и древневосточной, Раиса Мороз предупредительно и почтительно держится на расстоянии. «Чтобы говорить с умом, нужно опираться на всеобщее». Что я хочу сказать всеми этими аллюзиями? Когда прочитываешь стихи Раисы Мороз целиком, разом, одним глотком, одним вздохом, то они оставляют ощущение, что мир удерживается в её пальцах, в щепотке на каких-то невидимых нитях. Она его схватывает! Это удерживание мира, его невесомость и тяжесть, цельность и округлость внушает веру в его надёжность. Однако не такой уж простодушной она бывает в своих стихах, и начинает мыслить образами-категориями.
«Безумной тигрицей рычит в половодье река», «ломая леса вековые и юные страны стирая», «Но что она – бешено мчащаяся из далека?» «бессильный скупой ручеёк», «океана без дна и без края», «А что Океан?», «атлантид колыбель и могила», «Он лужа на донышке обыкновенных небес», «которые в бурях рождают и гасят светила, потухшие звёзды швыряя», «в мой стиснутый городом лес», «И что я – цикада из этого чахлого леса, когда и травинку не гнёт невесомое тело моё?», «Ну как мне поднять изначальную хрупкую песню», «Ведь слышу я, слышу», «Охотник за звёздной Медведицей небу поёт».
В этом стихотворении под названием «Цикада», которое я нарочно разбил на фразы, чтобы выделить категории бытия, выраженные в образах, объёмно выписана, вычерчена модель поэтической вселенной Раисы Мороз. Названия её тонких книжек, первой, 1982 года, «Отчий дом», второй, 1985 года, «Ночные цикады», третьей, 1986 года, «Песни побережья» на первый взгляд покажутся локальными, интимными, интериорными – и это будет правда, но не вся! – ибо всему большому противопоставлено малое, слабому – сильное, городу – лес, природе – цивилизация, песне цикады – небесная песня, океану – небо, реке –океан, цикаде – человек, цивилизациям – океан, забвению – память, мимолётному – абсолютное…И всё это находится в нерасторжимом единстве, в цельности вместе с рождением и смертью, в циклическом круговороте сезонного, исторического, мифологического, космического времени…
Побережье, отчий дом, песни ночных цикад – и как это всё вписано, встроено в её личную космогонию, в которой сохраняется каждая подробность, каждая крупинка бытия! Вообще бытие в её поэзии – существо женское, женственное. Оно ласковое, нежное, мягкое, любящее, хрупкое. И, в общем, её бытие не огромно, почти невесомо. Оно бы уместилось в капле росы на горькой веточке полыни. Пробегающая мимо моя собака лёгко стряхнёт его с куста.
Что роднит её с японскими поэтами позднего средневековья, писавшими однострочные стихи в семнадцать слогов, так это умение легко и равновесомо сопрягать великое и малое, космос и бытие, человека и природу. Роднит её, конечно, не форма, а философия. И не в их противостоянии, а в сочувственном сосуществовании таких разновеликих величин у неё всегда найдётся скромное место для человека с его негромким голосом, который никого и ничто не пытается перекричать или заглушить. Этот голос, каким бы тихим он ни был, из какого бы угла ни звучал, всегда слышен, как слышен в вечерний час на обочине дороги в хоре осенних цикад особенный и настойчивый, страстный голос одной цикады.
Раиса Мороз пишет невеликие стихи, но очень просторные внутри, пространственные. Из её стихов при некоторой сноровке можно с лёгкостью нащёлкать, налузгать эти самые трёхстишия в огромном количестве. И не важно, привечает ли она этот жанр, или нет, знакома ли с ним, но дух этих стихов присутствует, он растворён в них, проявляется в архитектонике стиха. Это как будто цепочки нанизанных строф. Каждая строчка у неё – это образ, каждый катрен – законченное стихотворение. Поэтический образ стремится к ёмкости, и поэты по природе свей должны быть скупы. У неё это какая-то щедрая скупость. Всё это приводит к минимализму формы – вот почему я вспомнил хайку, к которым испытываю давнюю привязанность. Хотя есть и другие, более экзотические формы – традиционные корейские трёхстишия «сиджо», имеющее непосредственное отношение к её творчеству. Сиджо порой сравнивают с хайку, что ошибочно, с японскими «танка» у них больше сходства. И танка, и сиджо в буквальном иероглифическом значении переводятся как «короткая песня». Это твёрдые поэтические формы восточной поэзии как, например, итальянский сонет – «звонкая песенка». Кстати, сонет и сиджо возникают почти в одно и то же время, в конце ХIII века, как противодействие живого народного языка закостенелым формам литературных языков – латинского и китайского (вэньянь).
Если говорить о твёрдости форм русских стихов Раисы Мороз, то они сохраняют при этом ещё и внутреннюю гибкость, они пружинят, подчиняются лирической интонации, сюжетной линии. Она остаётся русской поэтессой, эта корейская женщина. В ней, в её слове удивительно сочетаются характерные черты дальневосточной поэзии: русская напевность, протяжностью своей как бы обнимающая российские просторы, отголоски есенинской образности, дальневосточный воздух во множестве его оттенков, прибрежная топография, колорит этнического быта и ставшее её философией восточное миросозерцание.
Её стихи могли родиться только здесь, на окраине тихоокеанского побережья России – всё ещё terra incognita для большинства русских. Пусть для кого-нибудь это покажется увлечением региональной экзотикой, но мы живём в ней и она обыденна для нас. Её стихами русская поэзия прирастает к этой земле и прочно укореняется в ней. В отличие от беспочвенных стихов других владивостокских авторов рубежной эпохи, её стихи пребывают в кровном родстве с этой землёй, и немыслимы без неё. Иначе и не может быть: ведь здесь её отчий дом.
Я строю дом.
Здесь море и земля.
Кирпичики-слова рядком кладу.
Из века в век вы все в моём роду
Мои слова лепили для меня.
Я стены вывожу и крою крышу –
Входи в мой дом.
Вот место за столом.
Спою о небывалом и былом –
О том, что вижу,
И о том, что слышу…
Удивительное свойство её поэзии заключается в том, чтобы «всё знакомое» сделать «бесконечно новым», поэтому так называемая новизна и оригинальность, поисками которых так рьяно увлечены другие владивостокские поэты, выворачивающие русское слово наизнанку, кажутся ей – если не кощунством, то, по меньшей мере, пошлостью, безвкусицей. Она не нуждается в том, чтобы выпячивать своё «я»; она передает своё «я» миру и окружающим вещам. Её справедливо возмущает, что русский стих превращается в иностранный, плохо переведённый верлибр и прочее такое…
…Я позвонил ей, когда она оказалась при смерти на больничной койке. Она лежала под капельницей. Мне не пришлось её утешать. Тридцать минут междугороднего телефонного разговора она ругала, на чём свет стоит, меня и моих сотоварищей за наши стихи, грозилась подняться с постели и что-то написать «против». Вот это как раз и восхищает! Она говорила не о своих болезнях и страданиях, в конце концов, не о смерти; она вступалась за русскую поэзию, которая является для неё условием гармонии – гармонии между человеком, природой и космосом. По её собственному признанию, она вернулась после долгого отсутствия из Южной Кореи, чтобы умереть на родной земле, в Приморье. А вспомнил я об этом печальном эпизоде для того, чтобы вывести себя из положения «литературного критика» и чтобы рассказать исключительно о своём личностном восприятии, любовном и пристрастном приятия поэзии Раисы Мороз.
Так мы подошли к теме смерти. Мы хоть и восточные люди с ней, заняты одним ремеслом, однако, порой говорим, поэты, и обиняком, и обухом. Поэзия, которая избегает этой темы, кажется инфантильной или трусливой, трусоватой. Раиса Мороз как-то очень просто, я бы сказал, простодушно для русского автора, изощрённого в теме личной смерти, разрешила эту экзистенциальную проблему – не через веру, не через атеизм, а через поэзию, по-восточному: «Пролетает жизнь – она же смерть – без конца и края, без предела». И всё! Больше у неё ни слова не найдёте на этот счёт! Пролетает жизнь, пролетает смерть, и смерть и жизнь одно и то же, они уравниваются в своих правах, как две совершенно равноправных сферы бытия. Таковы ритмы бытия. Качели бытия.
Тут не с чем поспорить, нечего противопоставить. Здесь не пахнет никакой западноевропейской метафизикой, никаким дуализмом мышления, трагическим раздвоением духовности и телесности. Никаких христианских заговоров от уныния. Трагедия конвертируется в печаль прощания и расставания с жизнью. В лёгкую грусть, в светлую печаль. И заметив, как «в траве умирает подёнка», она только вздохнёт: «Здесь запах тревожный лохматой полыни. И жить невозможно иначе отныне…».
С таким же чувством прощается её лирическая героиня с любимым человеком. «Твой поезд стучит – «я уехал, уехал», в ушах отдаётся насмешливо эхо». Заметьте: насмешливо! Любовь для неё – это видеть, различать, обонять, осязать, вкушать, трогать, прикасаться, чувствовать, слышать, вспоминать… Не в этом ли мудрость любви? В её чувстве любви нет страсти завладения и покорения. Это любовь «трогательная», осязаемая. Вот такая же любовь у неё и к жизни. Её стихи – это любование всём, что она видит, слышит, трогает, обоняет, вспоминает… Любовь её прикровенная, без экзальтации.
«Привычка к отчему дому… Скорее – к той жизни, к детству вечная любовь. И память возвращает вновь и вновь прикосновенья, запахи – и греет», «рыбы трепетанье на ладонях», «прикосновение десятков тысяч лет – как ломкий хруст ракушек и креветки», «мамино первое прикосновение – мягкой усталой руки и лица, жёстких волос…», «мгновенного ветра касание», «ступни обнимет ласковый песок шероховатостью песчинки каждой, сухой и тёплой, а потом чуть влажной», «здесь эхо, сто раз отражаясь в округе, ласково трогает пальцами стёкла, дремлют горячие нежные руки», «тень прозрачная со склона падает в мою ладонь», «ветер ветки заплетает в косы ласковой рукой», «кожей слышу шорох за окном», «прикосновение твоё к моей щеке, моей ладони… Всё в зыбком сумраке утонет…»
В дальневосточной поэзии фигура Раисы Мороз, к счастью, не одинока. Верлибры сахалинского поэта Романа Хе созвучны её внутреннему покою и какому-то пантеистическому мироощущению. Их религия – это поэзия.
Неважно – кем.
Неважно – чем.
Я просто вернусь на эту землю
иль травой желтеющей,
иль сосной зелёной,
иль птицей певчей,
иль бабочкой-однодневкой,
вернусь, чтобы пить
воздух земной,
гнуться под ветром,
мокнуть под дождём
и вздрагивать от вешнего грома.
Правда, красота всегда напоминает ей о смерти. «Предчувствуя природы умиранье, расплёскивает август красоту… И солнце о траву сухую шаркает, о лужу высекает острый блик, и полдень августа, пронзительный и жаркий, как взгляд последний, как последний вскрик». Потом она выдохнет: «Красиво умирают дни». Созерцать великолепие приморской осени всё равно, что созерцать предсмертие природы. Это уж точно по-восточному! В моей памяти сразу всплывают японские гравюры XVII века, оказавшие сильное влияние на западных импрессионистов. Я вовсе не хочу сказать, что это качество поэтического чувства доведено у неё до крайней степени болезненного созерцания «красоты в смерти» в духе эстетики «укиёэ» – бренного мира, плывущего по волнам, ускользающего, исчезающего, умирающего, зыбкого, непрочного… Тем не менее, пусть даже в этом нет и намёка на заимствование, и скорей всего именно так и есть, не в этом суть, но сама близость моря и география одарила её поэзию ощущениями и образностью в подобном духе и стиле.
Живу я,
будто на волне:
то вверх несёт меня движеньем,
то вдруг собьёт –
я в пропасть рухну…
И место моего рожденья –
не город, не село,
а бухта.
Да бог с ними, с этими средневековыми японскими художниками, созерцавшими суетную жизнь городского посадского люда, это для антуража я привлёк их, для обнаружения, так сказать, культурных интерференций. Всё же соседи, купаемся в волнах одного моря. И всё-таки, я наталкиваюсь на образ и вижу, что это чувство зыбкости мира в её стихах не случайно, оно обретает космическое звучание.
Только в небесном пустом океане
плещется гребнями звёздная пена –
звёзды, как брызги, звёзды, как капли.
Вон самолёт – одинокий кораблик –
зыбко качается в звёздном цунами
и бортовыми качает огнями.
Тучи накатываются волнами.
Это сильное переживание, заключённое в немногих строках, можно долго и плодотворно толковать с привлечением цитаций – «Н и ч т о оказывается одновременно и основой, на которой покоится сущее, и бездной, в которой последнее исчезает» – но знание Раисы Мороз остаётся на уровне интуиции, избегающего и конвенционального знания, и логического мышления. Это не её задание, это задание комментатора её стихов.
А кому не ведомо это чувство? Просто в восточной поэзии и живописи оно уже было осмысленно как эстетическая категория. И древние корейские и китайские поэты, и русские тоже, слагали стихи в этом же духе. Мне приглянулся горный отшельник Квон Хомун (1532–1598), нашедший успокоение в изменчивом мире в уединении и книгах:
Ветер природно чист.
Луна природно ясна.
Во дворе, где растёт за сосновой оградой бамбук,
Ни единой пылинки мирской тщеты.
Комунго и великое множество книг
Ещё более чисты.
Вообще-то говоря, в поэзии Раисы Мороз нет культурологического разделения на Восток и Запад, а также нет эклектического смешения традиций, не нащупать этих видимых швов и склеек. Её поэзия выдаёт органический сплав такого качества, которое должно стать традицией русской дальневосточной поэзии.
…Россыпь образов и деталей, примет в её стихах так ослепят глаз, что личные горести уходят в тень – затмеваются радостью открытия. Но! Если даже чувства угасают, это не значит, что любовь проходит. Ведь есть ещё и память сердца, а это крепкая связь. Она знает, что если её песня отслужит срок, как дом, который она возводила, и пойдёт на слом, то «кто-нибудь построит новый дом, просторней моего, светлей и выше». Вот за такие стихи у других поэтов она и ратует, и радуется.
Другая тема поэтической рефлексии Раисы Мороз – это творчество. Причём творчество может быть как личным, так и безличным. Её творчество не имеет никакого отношения к сочинительству, к авторству как таковому. Пусть она назовётся хоть кем-то! Для неё это природный процесс, естественный, связанный с прорастанием из земли, с рождением, с обретением голоса, который даётся ей усилиями тысячелетней работы природы. В этом нет метафоры, здесь какое-то уверенное знание космического закона. Её голос, её речь – это как бы чужой вклад, а она его всего лишь распорядительница. Как-то я услышал её сетования в частном разговоре. Она сказала, что ей было дано так много, что она столько взяла от других, что нужно кому-то всё это отдать, вернуть. Она говорила с сожалением, что не нашла преемника, с кем могла бы разделить богатство своей радости, воспринятой от жизни и поэзии.
Мотив речи ключевой в её поэтике, вокруг него всё разворачивается, и всё начинает оживать. Прислушаемся к земным голосам в её стихах. Она слышит: «мамонтов стоны» в шуме моря, «верещанье зелёной цикады», «треск оглушительный лопнувшей почки», «всё, что бродило, бежало, ползло, всё, что летало, крутилось, катилось, радость и ужас, восторги и зло – в Голос Земли за века превратилось», «всё, что звучит – от безмолвной улитки до рёва, что землю порой сотрясал, – рвётся из чрева то хором слитным, то распадается на голоса», «вода лепечет», «февраль – умолкнет всё, замрёт вокруг», «шёпот листьев», «птичий лепет», «воды щебетанье», «шепчут ладони», «на берёзах трескалась кора», «треснул сук, словно пастуший кнут», «здесь эхо, сто раз отражаясь в округе, ласково трогает пальцами стёкла», «бьются уже невесомые звуки», «шелест осин как вопрос без ответа», «тишину смутило что-то: скрип дверей ли, тихий стон…», «вдруг вздохнула невзначай тишина», «медлительных дубов усталый ропот», «чуть родившись, гаснут голоса, и мой, слабый, среди них, конечно».
В этой перекличке образов становится очевидной авторская интенция: услышать другие голоса – те, что предшествовали, и те, что рождаются сейчас, а через них обрести собственный голос – «изначальную хрупкую песню», стать их продолжением. В некотором роде такое поэтическое письмо Раисы Мороз, приближается, если хотите, к натурфилософии, к русской натурфилософской поэзии, в частности, Николая Заболоцкого, а от него уж тянется прославленная цепочка поэтов.
Какой-то отголосок бытия
Ещё имел я для существованья,
Но уж стремится вся душа моя
Стать не душой, но частью мирозданья.
В этой близости есть ещё одно отличительное качество поэзии Раисы Мороз, которым выделяется её творчество из плеяды владивостокских поэтов, входивших в литературное объединение «Мастерская», процветавшего в конце 70-х – начале 80-х годов под руководством Юрия Кашука.
Однако, если у Раисы Мороз голос её лирической героини ещё только вначале своего становления:
А тело, словно звук тугой струны,
Ещё не потревоженной чужим
прикосновением…
Ночной воды струя,
и водоросли нить в живой струе –
всё это я.
А звук ещё в струне,
то у Николая Заболоцкого это превращение уже завершено, а точнее достигло высшей формы бытия:
Я сделался нервной системой растений,
Я стал размышлением каменных скал,
И опыт осенних моих наблюдений
Отдать человечеству вновь пожелал.
Есть ещё одно отличие. В триаде «мысль, образ, музыка», на которой строится поэтика Николая Заболоцкого, мужская категория «мысль» заменяется у Раисы Мороз на женский коррелят: «предощущение, предчувствие». Помня прежние размышления о философском наполнении и расщеплении слова «мысль», следует уточнить, что для Николая Заболоцкого это «логос», а для Раисы Мороз – «интуиция». Мысль вносит в мир и в существование человека трагический разлад, и нужно ещё большее интеллектуальное усилие, чтобы обрести гармонию.
Вчера, о смерти размышляя,
Ожесточилась вдруг душа моя.
Печальный день! Природа вековая
Из тьмы лесов смотрела на меня.
Неизъяснимая тоска разъединенья
Пронзила сердце мне, и в этот миг
Всё, всё услышал я – и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мёртвый крик.
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды.
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нём лик Сковороды.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытиё,
И сам я был не детищем природы,
Но мысль её! Но зыбкий ум её!
Николай Заболоцкий обретает эту гармонию через мысль, через страдание. Речь Раисы Мороз каким-то образом увёртывается от этого интеллектуального разлада, утекает сквозь песок, под камень, но не исчезает, пробивается родниками в других местах. Ей ведомо не страдание, а сострадание.
Надо поучиться у дождя,
у восхода солнца, у заката –
приходить, надеяться и ждать,
в счастье – улыбаться,
в горе – плакать,
жить и не бояться перемен,
чувствовать, что каждый миг – живая –
всю себя до капли отдавая,
ничего не требуя взамен.
Это и есть её мудрая философия жизни. Вспомнились строки Фета: «Учись у них – у дуба, у берёзы». Вот и получается: Фет учится у дуба, Мороз как будто учится у Фета. И учатся они оба приятию жизни, вовсе не разладу с ней. По сути, это мысли в духе дзэн-буддийских сентенций. Такого же правила придерживается Мацуо Басё и, наставляя своего ученика, говорит ему: «Учись сосне у сосны, бамбуку – у бамбука. Уходи от самого себя».
И как трагично на склоне лет выходит у Фёдора Тютчева! Сопоставьте эти высказывания трёх поэтов с его стихами от 1865 года под эпиграфом из Авзония «Музыка звучит в прибрежных камышах»:
Певучесть есть в морских волнах –
Гармония в стихийных спорах –
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всём.
Созвучье полное в природе –
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаём.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
И от земли до крайних звёзд,
Всё безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянной протест?
Это крохотное стихотворение Раисы Мороз, зажатое такими мощными интеллектуальными стихами Заболоцкого и Тютчева, может показаться хрупким, как подёнка, неуместным по весовой категории в этом соседстве, куда я поместил нарочно, для контраста, однако это как раз тот самый случай, когда великое (ставшее трагическим) уравновешено малым на весах космической гармонии. Истиной владеет тот, кто владеет гармонией. Это даже не стихи как таковые, а формы духа, который проявляется в ритме – природном, стихотворном, живописном. Ритм её стихов мало того, что он музыкальный, он к тому же ещё оказывается и живописным. Её стихотворная живопись каллиграфична, иероглифична. Рисунок, узор, образ, знак, символ – вот так возрастает её поэтическая мысль.
Ритм даёт ощущение присутствия вечности, ощущение, что мы живём в присутствии Духа, а не смерти. Кстати сказать, важным символом этой ритмичности и цикличности у Раисы Мороз выступает образ травы. Её трава не ропщет, как мыслящий тростник Тютчева. В её траве, как у Авзония, звучит музыка. Таким образом, выстраивается следующая парадигма: трава – изначальная хрупкая песня – дух. Заметим, что «песни» противопоставлена «мысль». Её трава не мыслящая, а поющая.
Всё же «песня есть существование» – подтверждает Райнер Мария Рильке в «Сонетах к Орфею». Вспомним, с каких слов начинаются его сонеты. «О, дерево, восстань до поднебесья! Цвети, послушный слух! Орфей поёт». У Раисы Мороз душа поёт и то, что море поёт; и то, что дерево поёт; и то, что трава поёт. У неё поёт весь мир. Все три мотива – произрастание, слух, песня – как три вектора выстраивают поэтическую модель мира в стихах Раисы Мороз, они являются движущей силой в её творчестве. Сама она отмахивается от моих рассуждений вслух, говорит: «У меня всё на поверхности!». А я говорю, что там, внутри – залежи смыслов! Стал бы я читать!
Идея становления, идея сотворения, идея Галатеи – основная или движущая в её поэтике. Мороз и Заболоцкого сближает атмосфера пейзажа, у обоих поэтов это часто провинциальная или приморская с оттенками и ароматами той или иной национально-бытовой экзотики. Сравните два стихотворения.
Раиса Мороз
Из цикла «Музыка августа»
Закат, красивый до отчаяния.
Вдоль улицы – коров мычанье,
хлопок пастушьего кнута,
шлепок хозяйского прута –
чтоб отогнать свою от стада.
А я и рада и не рада,
что кончился тягучий день.
Немыслимо большая тень
моя упала на траву,
сломавшись. Вот роса упала.
От огородов тянет палом –
там жгут засохшую ботву.
Лягушек хор – скрипучий звук –
разносится окрест. Паук
свои развешивает сети…
Я, слава богу, не в ответе
за эту благостную сень,
за плач вечерний комариный,
за липкость сети паутинной,
которой убивают день.
Красиво умирают дни.
Зажглась звезда. В домах огни.
(1982)
Николай Заболоцкий
Летний вечер
Вечерний день томителен и ласков.
Стада коров, качающих бока,
В сопровожденье маленьких подпасков
По берегам идут издалека.
Река, переливаясь под обрывом,
Всё так же привлекательна на вид,
И небо в сочетании счастливом,
Обняв её, ликует и горит.
Из облаков изваянные розы
Свиваются, волнуются и вдруг,
Меняя очертания и позы,
Уносятся на запад и на юг,
И влага, зацелованная ими,
Как девушка в вечернем полусне,
Едва колеблет волнами своими,
Ещё не упоёнными вполне.
Она ещё как будто негодует
И слабо отстраняется, но ей
Уже сквозь сон предчувствие рисует
Восторг и пламя августовских дней.
(1957)
Меня не оставляет ощущение, что та деревенская девушка, о которой рассказывает нам Николай Заболоцкий, буквально вышла из его стихотворения, спокойно сняла с чёрных волос огромного чёрного жука, стала поэтессой по имени Раиса Мороз, продолжила песню вековечных трав, прогуливаясь вдоль кромки моря. Она пришла в этот мир любить. Однако чувство это ещё больше придаёт миру зыбкости, непрочности. «Здесь дымные дали и время печали, и воздух разлуки». Всё это не умаляет счастья, которое сквозит в каждой её строке, хотя самого слова в прямом назначении редко встретишь в её словаре. Оно как знак умолчания.
В состав любви входит также боль. «Боль вытекает из меня, как сок надломленной берёзы… как радость на исходе дня», «здесь поровну боли и радости, зла и добра или счастья и гнева, и молния может убить человека, а может ударить и мимо», «нестерпимое предощущение счастья и злости», «надо, чтобы помнить всегда памятью каждой клетки живую податливость жухлой травы и листьев опавших, жёсткость скамьи выцветшей пляжной беседки, счастье предощущений, счастьем не ставших», «жить – это знать, это мочь, это сметь, быть вопреки и навечно счастливым», «и мелькнёт на сотый миг минуты луч зелёный, что приносит счастье», «я вскормлена бедой и счастьем встреч, что старят больше горя»…
И счастье, и любовь, и боль как атрибуты жизни, и всё это возможно только здесь, сейчас! Поэтому слово «здесь» («Я здесь, я живу») в поэтике Раисы Мороз смысловое, с ним надо считаться. Никаких «потом»!
А хочется всего и сразу,
и кто же в этом виноват?
Опять отказывает разум,
когда повалится закат
на море, сопки, пламенея,
собою поджигая их.
Жизнь, боже, что я перед нею?
Всего и сразу – в каждый миг.
А что нужно, чтобы было «всё и сразу в каждый миг», так это «предощущение полёта», творческий взлёт, риск, отчаяние. «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик», – писал Афанасий Фет. Но при этом Раиса Мороз по-женски знает чувство и житейской, и поэтической меры. Выражение «всё и сразу» может обескуражить, но я знаю, что под ним подразумевается – всего лишь «солнце под рукой»! Вот это и будет называться «безбедной жизнью». Это из стихотворения «Выбор». Оно вошло в сборник «Лучшие стихи года», в котором были опубликованы стихи, отобранные ведущими критиками (Лариса Баранова, Вадим Кожинов, Инна Ростовцева, Павел Ульяшов) из периодических изданий за 1990 год. Получилась антология неопубликованного русского стиха за сто лет. В нём я увидел прямую отсылку к вышеприведённому высказыванию Афанасия Фета.
Безбедна жизнь. Опять восходит солнце.
В который раз опять сулит оно –
Глядеть на мир сквозь тусклое оконце
Иль распахнуть и выпрыгнуть в окно.
Седьмой этаж. Но выбор есть опять же:
Представить – будто первый – сгоряча,
Иль с высоты шагнуть многоэтажной,
Уверовав, что крылья – от плеча.
И солнце под рукой. И жизнь безбедна.
И сквозь меня проносятся стрижи
И надо мною голубая бездна –
Иль подо мной, но только там и жизнь.
И кажется, что по своему мироощущению хрупкая Раиса Мороз внутренне, сокровенно близка именно этому безбожному пантеисту, этому грузному русскому поэту, способному плакать и сиять от счастья над каждой былинкой и листиком, ходить «по шаткой пене моря», вздыхать над умирающей красотой.
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем…
Под «огнём» понимается, конечно, красота. Если ухватиться за строку «и сквозь меня проносятся стрижи», я опять приведу вас к поздней поэзии Райнера Мария Рильке. И дело здесь не в поэтах разных веков и стран, ни в их мыслях, а в том, что само прикосновение к поэзии заставляет авторов проговариваться и выговариваться в сходном ключе, почти одними и теми же словами, будто у поэзии один язык, одно наречие – вопреки всякой филологии.
Раиса Мороз мыслит всем своим существом, всей своей поэзией. А вот как она мыслит, и что она мыслит? Если пойти по пути этих вопросов, то это может вывести нас к не выявленным смыслам. А чем, собственно, занимается поэзия, известно: не описаниями, не самовыражением, а смыслом. Я рад, что поэзия Раисы Мороз исподволь выводит как раз к этому разговору. Понятность, внятность, видимость, осязаемость её поэтической речи обманчива. В немногих стихах сказать о многом задача не из лёгких. Чем обусловлена её поэзия? Выше было сказано, что «вслушиваться» один из важнейших мотивов. Поэт Валентин Устинов в предисловии к её книге «Ночные цикады» обращает внимание на стихотворение «Озимь» и говорит «об осознании мира лирическим героем в его движении вдоль пространственно-временных координат»:
Ветер летит параллельно земле,
и небесам, и воде,
осени, лету, весне и зиме.
Время моё – везде.
Ветер выступает как образ времени. И время, и пространство относятся и к человеку, и к его бытию. В этом ракурсе следует прочитывать всю книгу, да и всё творчество в целом как развёрнутое высказывание о бытии, как целостное событие, со-бытие, сочувственное со-бытие. Она мыслит бытие и время, а начинает с вслушивания. «Цвети послушный слух!». Мир как звук в струне. Всё же она говорит о тайном и о сокрытом. «Звук ещё в струне» есть нечто существенное в этом мире, а также в самом человеке. И это «существенное» связывает и человека, и мир в единое целое. В стихах нет разрыва между тем, что есть человеческого в человеке, и тем, что есть существенного в мире, что было в нём исторического. Крепкая связь! Звук в струне – это знак того, что ещё не выявлено. Это вещь в себе. Она сама для себя ещё «вещь в себе». Отвечая на вопрос, чем обусловлена её поэзия, скажем: тайной. Вот, что связывает всех поэтов.
Имена их разные, величины неравные, формы различные, времена другие – суть одна. Мы не преклоняемся перед именами. Они летающие птицы, и я не вижу разницы меж ними. Для критика, который выстраивает иерархии в литературе (всех птиц по размерам), воздержался бы от подобного ряда из боязни за свою репутацию, я же, как читатель, ничем не рискую, а главное испытываю радость, когда взоры любимых поэтов, их интуиция обращены к о д н о м у, и высказываются они почти в унисон. Этот момент истины меня всегда привлекал, когда расхождения становятся не существенными; по крайней мере, «там» поэты рады протянуть друг другу руки, соединиться друг с другом хотя бы эхом, ещё радостней этот отклик, это созвучие услышать. Это критики озабочены тем, чтобы поэтов поставить в какой-то ряд, чтобы дышали друг другу в спины, в затылок; я же хочу видеть поэтов – больших и малых – в одном просторном круге, чтобы они слышали друг друга.
И подобно тому, как Заболоцкий видит в камне лик Сковороды, над листвою слышит голос Пушкина, а в пении птиц – Хлебникова, так мы обнаруживаем единение поэтов в Слове, которое понимаем вслед за известным философом как дом бытия. «Тысячу лет я была трава – самою странною из трав. Тысячу лет я была права – всякий живущий прав». Вслушиваясь во всякого живущего, она, во-первых, делегирует право всем голосам, а, во-вторых, устанавливает своё родство (вовсе не превосходство) со всяким земным творением, а также и своё право на наследование их голосу. Ещё раз вспомним: «Я строю дом. Здесь море и земля. Кирпичики-слова рядком кладу. Из века в век вы все в моём роду мои слова лепили для меня».
Построить – это значит что-то произвести из потаённого в явное, из потаённого в зримое, из потаенного в осязаемое, из потаённого в слышимое; то есть дать бытие тому, что не выявлено, а это путь всякой поэзии, которая по своему корневому значению есть п р о и з в е д е н и е. В этом суть! Не случайно первая книга Раисы Мороз называется «Отчий дом». Её дом не потусторонний, её дом здешний, отчий. «Нет огня, нет радио и почты, форточка косая без стекла. В этом доме, временном, непрочном, я, наверно, счастлива была».
И так, от бытовой темы мы взошли к бытийной. Главный вектор поэзии Раисы Мороз – восхождение, возрастание. В доме бытия должна поселиться любовь. Чувство утраты любви оборачивается утратой самого дома. «Я – брошенный дом, я – забытый порог. Там пусто, и только, как сердце, стучит железный будильник в промозглой ночи…». И выясняется, что всякая тайна бытия в его с у щ е м, которое обретается в самом с у щ е с т в о в а н и и. Всё вышесказанное имеет отношение к её вопросу: «Жизнь моя, что ты и кто ты такая?».
На уровне интуиции и женского чутья проговариваются в стихах вещи одновременно и простые, и великие. Однако мы получаем удовольствие не от истин, открывающихся в слове, а от вкусного слова, от его чувственности, от его мякоти, от его плоти, от его теплоты. Истину порой можно сплюнуть как вишнёвую косточку, как мы делаем всегда, сорвав с куста горсть ягод, но послевкусие от поэзии Раисы Мороз ещё долго-долго сохраняется на языке – хотя зрительных, фактурных, живописных образов у неё значительно больше.
Послевкусие от книг не определяется «вкусовыми» и осязательным образами. И всё же предадимся удовольствию этого ощущения, попробуем её стих на вкус, на язык. «Песок устал морскую воду пить», «Лизнёт волну припай – зимы преддверье – как языком студёного огня», «дымит каптильня», «стога анфельции», «ночной рыбкооповский ларёк: соль, спички, папиросы, мыло и хлеб ловецкий, хлеб ночной», «я ела землянику и паслён и пряталась в колючий куст малины, лепила кукол и дома из глины, и окуналась в тихий шелест волн», «чимчи готовят в ноябре», «в октябре рис в котле чугунном парят», «молочно-жёлтою икрою лежит в тазах огромных соя», «пахнет свежей стружкой из бондарен», «унавоженные гряды давно посева ожидают», «жнут перестоявший укроп», «горькая пыль в гортани оседает», «наших слёз сладчайших соль», «пар тяжело выдыхают кирпичные трубы теплоцентрали», «в пахучих серёжках и в почках прозрачная рощица», «сел на крыльцо, закурил “Беломор”», «там тихо, мёд и сливы, а то грибы – ведь августовский дождь», «я напою тебя колодезной водой»…
Всё очень вкусно в стихах Раисы Мороз, свежо, и вообще в её мире очень хочется жить, и жить так, как живёт её лирическая героиня. Полнота бытия – редкое качество в стихах поэтов её окружения. Выражаю им сочувствие. Какое там вино римлян! Истина во всей вкусноте этой жизни.
Корейские мотивы в поэзии Раисы Мороз занимают такое же место, как, например, армянские, или грузинские, или азербайджанские, или таджикские мотивы в поэзии многих русских поэтов, влюблённых в Кавказ и Среднюю Азию. Одним словом восточная тема русской литературы обогатилась ещё одной культурой – дальневосточной. Раиса Мороз привнесла в стихи национальной колорит своего семейного быта, который подробно описан в её поэме. Однако фактом литературного осознания корейские мотивы стали благодаря знакомству с переводами Анны Ахматовой. Такой вот далёкий круг!
Кстати сказать, за этот «определённый нажим на экзотический показ родного края» ей попеняла нелепая советская критика. Если уж Анна Ахматова выделяла свои переводы из средневековой корейской поэзии, называла их «моими корейцами», то Раисе Мороз уклоняться от этой темы было бы уж совсем непростительно и неуважительно. Кажется, Юрий Кашук был первым, кто обратил её взор к этой тематике, подсунул ахматовский сборник 1956 года «Неувядаемые слова страны зелёных гор». Думаю, что не прошли мимо её внимания и публикация древней корейской лирики в переложении Александра Жовтиса, опубликованные журнале «Дальний Восток» (№10, 1974).
Замечу, что это стало не простым творческим заданием поэтессы поместить лирическую героиню в национальный антураж; здесь речь вообще должна идти не об экзотике и реминисценциях как таковых, но куда глубже – о поэтике, вырастающей из таких ключевых слов как «память», «воспоминание», «забвение». Её поэтическая мысль состоит в том, чтобы сохранить живую связь с миром настоящим, и с миром прошлым, когда «придавленный всей тяжестью земной росток меня стать порывался мной, не стеблем, не стволом ещё – травою…» . Если хотите, поэзия стала для Раисы Мороз формой пантеистической религии, понимая латинский корень этого слова в буквальном значении как «связь». «Вспоминаю лица не помнящих, когда я здесь жила». Это стихотворение «Голос Земли» и «Боги», посвящённое известному дальневосточному историку и археологу А.П. Окладникову.
Вслушиваться – значить припомнить, а это равнозначно тому, чтобы быть. «Внезапно запотели стёкла – воспоминанья…». Мне представляется, что слово «воспоминание» в поэзии Раисы Мороз наполняется не только историческим, но онтологическим значением.
Воспоминание – граница
от не было к тому, что есть:
вглядеться пристальнее в лица
и в мир вокруг, себя прочесть
в песке, волне, траве, деревьях,
в закате, пышущем огнём.
Что я была? И что теперь я?
Луч солнца и пылинка в нём.
Смысл её песен заключается в самопознании, «прочесть себя», через отождествление с миром природы. У такой поэзии глубокие «восточные» корни, и я не стану сейчас их раскапывать, только отправлю читателя к поэзии Ван Вэя, которому было свойственно дзэн(чань)-буддийское восприятие мира и природы, исповедальное к ней отношение. Это отношение было прилежно усвоено японскими поэтами Сайгё, Басё, Исса. Я хочу сказать, что этот взгляд глубоко проник в русскую поэзию Раисы Мороз, возможно, помимо названных имён, но из глубины её сердца. Великая тайна простодушия её поэзии не объяснится этими ассоциативными отсылками к классическим образцам, но очевидно, что она пребывает в очень сильном смысловом магнитном поле таких разных культур. «…Сопряжение неявного явного крепче», – уверяет Гераклит из Эфес и подсказывает мне пути прочтения. И тут мы, между прочим, можем пристальней присмотреться к корейскому пейзажному стихотворению. Цикл стихотворений «Менволь – полная луна», цикл «Песни разлуки» – это дань средневековой корейской поэзии сиджо. Вот как сиджо трансформировалось через ахматовский посредник в стилизованную миниатюру Раисы Мороз, которая сохранила его интонационный рисунок и сюжетную линию.
Сиджо неизвестного автора
в переводе А. Ахматовой
В окне мелькнула тень,
Я вышла друга встретить.
Нет, то не гость: в окне
Лишь облачко проплыло.
Когда б то было днём –
Смеялись бы соседи.
Раиса Мороз
Тень мелькнула по плетню –
То не милый ли пришёл?
Нет, качает мой фонарь
Хитрый ветер-безобразник.
Шорох слышу во дворе –
То не милого ль шаги?
Нет, шуршит сухой листвой
Ветер – старый злой обманщик.
Для сравнения приведу два стихотворения корейской поэтессы Мёнволь в переводе сахалинского поэта Романа Хе (Хо Нам Ёги) .
МЁНВОЛЬ (СВЕТЛАЯ ЛУНА)
***
Милый, я разве обманывала тебя хоть раз?
А ты мне мерещишься в каждую ночь,
хоть это всего лишь осенние листья...
***
Самый тёмный и звёздный кусок отрежу я
у январской ночи и спрячу под теплым одеялом.
Вернется милый весною – на рассвете разверну...
Корейское пейзажное стихотворение сиджо – жанр философский. Раиса Мороз обращается к этому жанру сезонным циклом стихов «Песня Разлуки», который входит в поэму «Пять песен о любви». Во всей поэзии Раисы Мороз отношения лирического героя и мира, природы, космоса выстраиваются по принципу уважительного отношения «младший» и «старший». Видимо, по этой причине её отношение к миру доверительное, привязчивое, приязненное, дочернее. Это несколько похоже на семейные отношения. Пейзажное стихотворение созерцательно только по форме, по сути же своей призвано произвести гармоническое воздействие на космос и на общество, высвободить личность поэта из рамок обыденного, возвысить над обыденностью вещей, чтобы, возвысившись, вернуться к ним опять, просветлённой душой. Здесь мы встречаемся с той же самой чань-буддийской практикой, ничего общего не имеющей с пассивным созерцанием природы, а также с волей, понимаемой как сила, тем более как насилие.
Лирическая героиня Раисы Мороз не уклоняется от своего назначения: привносить желанный лад в этот беспокойный мир. Мир в её стихах, который она «знала до последней пожухлой былинки, до самой последней пылинки тропы, от крыльца уходящей…», представляется цельным и непоколебимым, и «ясноглазым как в детстве». Взгляд этот может быть лёгким, поверхностным, прозрачным. В позднем творчестве Мацуо Басё стал культивировать в стихах этот облегчённый ребяческий взгляд, и называлось это у него словом «каруми». Это поэтика мнимой поверхностности.
Хлопок пастушьего кнута,
шлепок хозяйского прута –
корову отогнать от стада…
Догадайтесь, чьей кисти будет это трёхстишие? Такое же простодушие звучит в дзуйхицу «Записки у изголовья» Сэй-сёнагон: «Иногда донесётся странный непривычный запах кожаного подхвостника на быке. Пусть я говорю сумасшедшую нелепицу, но, право, есть в этом запахе особая прелесть». Глубина без глубокомыслия – вот чем выделяется этот стиль, что сродни строкам Ван Вэя:
Дождь моросит
На хмурой заре.
Вяло забрезжит
День на дворе.
Вижу лишайник
На старой стене:
Хочет ползти
На платье ко мне.
Глубина скрывается, поверхность обнажается. Надеюсь, что моё погружение вглубь этих простых стихотворений ненадолго нарушило чистоту и невозмутимость поверхности поэзии Раисы Мороз. Теперь всё прочитанное следует решительно отбросить! Видимо, не случайно собачка моя привела меня к её стихам. С чего начал, тем и закончу: стихотворением Райнера Мария Рильке о собаке, похожей на всякого поэта-художника. Быть может, он рассказал о той самой собачке, что задремала на книжке стихов «Ночные цикады», став на мгновение Буддой, «ленивым как зверь».
Пёс
(перевод Виктора Топорова)
Тот Образ мира непоколебим,
который нашим взором обновлён.
но чья-то сущность прячется за ним,
как только в этот Образ входит он,
протискиваясь снизу напрямик,
хоть не отверженный, но всё ж чужой,
действительность свою и свой покой
отдавший Образу, чтоб через миг
о Нём забыть; но то и дело в Нём
он прячет облик свой, почти с мольбою
его понять пытаясь и порою
почти приняв. Почти – не целиком.
Александр Белых
11-27 мая 2008