Рыбачук был похож на всех больших людей своего времени. На Хемингуэя, например. Хемингуэй, только что издавший «Зеленые холмы Африки», любил повторять: «Охота – часть хорошей жизни».
Помню, как мы стояли в выставочном зале на Алеутской перед маленьким кусочком картона (ну, что за размер – 33х50 ?!), изображавшем распавшийся арктический айсберг. По его ледяным обломкам, тронутым недолгой северной весной, вальяжно разгуливали кайры. Забавные. Фрачные. Бело-чёрные. Лёд, кайры и едва заметные очертания теплохода в лёгкой фиолетовой дымке - всё вместе это называлось у Рыбачука «Стынет».
Стынет… Коротенькая фраза. Большие писатели, такие как Хемингуэй, как правило, начинают подобными фразами свои рассказы. Мы рассматриваем пейзаж и слышим за спиной характерный тенорок. «Север, – говорит нам Иван Васильевич. – Ну, Север – это…» И умолкает. Потом, после паузы заканчивает в духе Хемингуэя: «Север – это как часть хорошей жизни – вот что я вам скажу…» Этим людям - американскому писателю и русскому художнику - нашлось бы, о чём поговорить. Уверен, покажи Хемингуэю Север его соотечественника Рокуэлла Кента и Север Рыбачука, он выбрал бы работу нашего земляка. Почему? Хемингуэй ответил бы, кивнув на озябших кайр. «Там, у Кента, – холодно. И краски ледяные. А тут – не холод, а какая-то весенняя стынь. Когда стынь – жить можно. Не обморозишься…»
Давно известно: есть хорошие художники и есть очень хорошие. А ещё есть художники, совершающие открытия. Художник Иван Васильевич Рыбачук открыл нам Север. Землю, забравшуюся на самые верхние широты. Его Север – это не сторона света. Это страна. Родина Аттаукая и ему подобных. Сыновья Чукотки. Настоящие. Этнос. Никита Хрущёв, советский партийный деятель, увидит изображённого Рыбачуком Аттаукая и велит подарить портрет самому деликатному из китайских политиков, председателю Госсовета Чжоу Эньлаю в знак дружбы и нерасторжимости советско-китайских отношений, которые тогда уже начинали портиться.
Рыбачук начнёт выставляться с 1950 года. В 1957 году станет обладателем диплома 1-ой степени Министерства культуры РСФСР за серию этюдов «На Чукотке» и «На Камчатке», представленных на юбилейной выставке произведений художников РСФСР. В Манеже от них будто бы утренним бризом повеет. Окраинные земли тогдашней державы. Её шумные гавани. Зарывшиеся в океан плавучие заводы. Полные тралы. Торосы льда. Проводка судов. Всё это – картины созидания. Социалистический эпос, для которого искались и находились новые, не пафосные краски.
Их нужно было разглядеть. На китобойцах глаз художника был незаменим. Он раньше других умел разглядеть фонтан, выпущенный дрейфующим по борту китом. Самый именитый капитан-директор Антарктической китобойной флотилии «Советская Россия» В.М. Олейников вручил Ивану Васильевичу похвальный лист. Не за художественный поиск. За выслеживание китов. За острый, натренированный глаз. За ощутимую помощь на путине. Грамоту свою Рыбачук получал вместе с раздельщиком китов А.Ф. Бугером, портрет которого позже напишет. Напишет по-репински подробно, когда с лица считывается вся биография человека. Он величественен, этот раздельщик, изображённый широким, тягучим мазком. Неяркий свет падает на его грубоватое лицо, чтобы потом угаснуть на тяжёлых, держащих горбыль руках.
Репинское в манере письма будет унаследовано от его прямого ученика Петра Сергеевича Евстафьева, бежавшего от революции через Сибирь к границе, но границы не одолевшего, и потому – осевшего в Благовещенске. Пётр Сергеевич начнёт преподавать в тамошнем училище, и однажды среди учащихся заприметит занятного парнишку из Завитинска. Он увидит в его работах какое-то новое ощущение красок. У Евстафьева и научится молодой Рыбачук так по-репински въедливо всматриваться в человека. Так, чтобы до самой глубины. До донышка. Как получилось у него с портретом смотрящего за край холста и многое прозревающего за этим краем Аттаукая.
Север не отпускал его. Если Рыбачуку почему-то не удавалось вырваться на Чукотку, он начинал тосковать. Становился угрюм и беспокоен. Запивал. Север был паролем его жизни. Аборигены приветствовали его по-свойски – Рыбачукча! То же было и на Камчатке. Рыбачук обожжётся Севером. В прямом смысле. Обожжётся в каньоне, куда он и ещё трое москвичей–художников спустятся, обойдя вулкан Крашенинникова. Рыбачук протянет руку к вырвавшемуся из-под земли пару и отдёрнет её – кипяток! Потом он вспомнит, что всё это с ним уже когда-то было. В Корее. Их торпедный катер прямиком шёл на Сейсин. Десант высаживался в горящем городе. Вокруг полыхали Земля. Вода. Небо. Птицы в небе. Горело всё, что могло гореть. И человек тоже. Вот это было самое страшное.
У Рыбачука никогда не поднималась рука изобразить всё пережитое на войне. А ведь сам – военный моряк. Семь лет на действительной. Десантник. С легендарным Михаилом Маликом, командиром 2-го дивизиона торпедных катеров воевал, а выложить свои воспоминания на холст с духом так и не собрался. Ничего батального. Ни одной работы! А тогда на Камчатке у первенца – гейзера, открытого геологом Татьяной Устиновой аккурат в 1941 году, его первая мысль была военная. Значит, сидит это в тебе. Куда от этого денешься! С Устиновой их пути позже пересекутся. Там же. На Шумной. «Такой красоты человек, – говорил Рыбачук, по своему обыкновению идеализируя женщину, – а портрета не написал. Не успел». А Устинова была в гимнастерке и сапогах. Добиралась в каньон на собачьей упряжке. Вид, прямо скажем, не для парадного портрета. Экспедиция троих москвичей и Ивана Рыбачука будет описана в книге «На берегах Мечигмена» одним из участников экспедиции – художником Виталием Давыдовым. Живописнейшее повествование, я вам скажу. Всё с её страниц просится на холст.
Но полюбившийся Рыбачуку Север – не книга приключений. Не «джеклондоновский» сюжет! Его Север – это что-то скрытое и глубоко прочувствованное. Что-то совсем интимное, как шрам от того ожога. На картинах – люди, лица, работа. Работа моря. Работа берега. Тундра. Кочевая. И тундра, не потревоженная человеком. Словом, жизнь, а за всем этим какая-то тайна. Что-то, только художнику ведомое.
Это своё, особенное, им открытое в Севере, неудержимо гнало его туда. «Я здесь ненадолго, – говорил он у себя в мастерской. – Договариваюсь с ребятами, иду на Север, они меня подбросят». А во Владивостоке – южно и пахнет японской сиренью, и уезжать никуда не хочется. А тебе не сидится на месте. Тебе без Севера одиноко. Рыбачук одиночества не любил. Вот Хемингуэй любил, а Рыбачук – нет. Он был широк и живописен. Ему бы на репинское полотно, там, где запорожцы пишут письмо турецкому султану. Там он свой. Я никогда не видел его хандрящим, сетующим на то, что нет заказов, что не пишется. Он надевал чёрный берет. Завязывал красный галстук. И уходил бродить по Владивостоку. Галстук и берет выделяли его из толпы. Сразу бросалось в глаза: художник, человек не будничный.
Тоске он подвержен не был. Тоскуем мы. По нему тоскуем. Нам его не хватает. Почему – не расскажешь. Просто не хватает и всё. Чёрного берета не хватает. Красного галстука не хватает. Свитера грубой вязки (это уже Хемингуэй) не хватает. Не хватает простой, нормальной правды, какой была жизнь и живопись Ивана Васильевича Рыбачука.
Александр Брюханов
Открытие выставки состоится 17 октября в 18 часов в ПКПБ им. А.М. Горького.
